А Герцен - Былое и думы (Часть 5, продолжение)

- Что еще выйдет из всего этого?

- Следствия, - сказал я, - трудно предвидеть и еще труднее отстранить.

- Боже мой! Боже мой! Дети, - бедные дети - что с ними будет?

- Об них, - сказал я, - надобно было прежде думать!

И это, конечно, самые жестокие слова из всех сказанных мною. Я был слишком раздражен, чтобы человечески понимать смысл слой; я чувствовал что-то судорожное в груди и голове и был, может, способен не только к жестоким словам, но к кровавым действиям.

Она была уничтожена, - наступило молчание.

"Прошло с полчаса37 - я хотел чашу выпить до дна и сделал ей несколько вопросов: она отвечала. Я чувствовал себя раздавленным; дикие порывы мести, ревности, оскорбленного самолюбия пьянили меня. Какой процесс, какая виселица могли устрашить - жизнь свою я уже не ставил ни в грош, - это - одно из первых условий для дел страшных и безумных. Я ни слова не говорил, - я стоял перед большим столом в гостиной, сложа руки на груди... лицо мое было, вероятно, совсем искажено.

Молчание продолжалось, - вдруг я взглянул и испугался: лицо ее покрывала смертная бледность - бледность с синим отливом, губы были белые, рот судорожно полураскрыт; не говоря ни слова, она смотрела на меня мутным, помешанным взглядом. Этот вид бесконечного страдания, немой боли вдруг осадил бродившие страсти, мне ее стало жаль, слезы текли по щекам моим, я готов был броситься к ее ногам - просить прощения... Я сел возле нее на диван, взял ее руку, положил голову на плечо и стал ее утешать тихим, кротким голосом. (487)

Меня угрызала совесть, - я чувствовал себя инквизитором, палачом... то ли надобно было - это ли помощь друга - это ли участие, и так, со всем развитием, со всей гуманностью, я в припадке бешенства и ревности мог терзать несчастную женщину, мог представлять какого-то Рауля Синюю Бороду.

Несколько минут прошли прежде, чем она сказала что-нибудь, могла что-нибудь сказать, и потом вдруг, рыдая, бросилась мне на шею; я ее опустил на диван совершенно изнуренную; она только могла сказать: "Не бойся, друг мой, это хорошие слезы, слезы умиления... нет, нет, я никогда не расстанусь с тобой!"

От волнения, от спазматического рыдания она закрыла глаза, - она была в обмороке. Я лил ей на голову одеколонь, мочил виски, она успокоилась, открыла глаза, лежала мою руку и впала в какое-то забытье, продолжавшееся больше часу; я простоял возле на коленях. Когда она раскрыла глаза, она встретилась с моим печальным и покойным взглядом, - слезы еще катились по щекам, она улыбнулась мне...

Это был кризис. С этой минуты тяжелые чары ослабли - яд действовал меньше.

- Александр, - говорила она, несколько оправившись, - доверши свое дело: поклянись мне, - мне это нужно, я без этого жить не могу, - поклянись, что все кончится без крови, подумай о детях... о том, что будет с ними без тебя и без меня...

- Даю тебе слово, что я сделаю все, что возможно, отстраню всякую коллизию, пожертвую многим, но для этого мне необходимо одно, - чтоб он завтра уехал, ну, хоть в Геную.

- Это как ты хочешь. А мы начнем новую жизнь, и пусть все прошедшее будет прошедшее. Я крепко обнял ее.

На другой день утром явилась ко мне Эмма. Она была растрепана, с заплаканными глазами, очень безобразна, в блузе, подпоясанной шнурком. Она трагически медленно подошла ко мне. В другое время я бы расхохотался над этой немецкой декламацией. Теперь было не до смеха. Я принял ее стоя и вовсе не скрывая, что мне ее посещение неприятно. (488)

- Что вам надобно? - спросил я.

- Я пришла от него к вам.

- Ваш муж, - сказал я, - мог бы сам прийти, если ему нужно, или он уже застрелился? Она скрестила руки на груди.

- И это вы говорите, вы, его друг? Я вас не узнаю! Неужели вы не понимаете трагедию, совершающуюся перед вашими глазами?.. Его нежная организация не вынесет ни разлуки с ней, ни разрыва с вами. Да, да, с вами!.. Он плачет о горе, которое он нанес вам, - он велел вам сказать, что жизнь его в ваших руках, он просит, чтоб вы убили его.

- Что это за комедия! - сказал я, перерывая ее речь, - ну, кто же приглашает людей таким образом, да еще через свою жену, на убийство. Это продолжение пошлых мелодраматических выходок, отвратительных для меня, - я не немец...

- Herr H ...

- Madame H , зачем вы беретесь за такие трудные комиссии? Вы могли ожидать, что вы не услышите от меня ничего приятного.

- Это роковое несчастие, - сказала она, помолчав, - оно равно поразило вас и меня... но посмотрите, какая разница в вашем раздражении и в моей преданности...

- Сударыня, - сказал я, - наши роли были не одинакие. Прошу не сравнивать их, а то как бы вам не пришлось покраснеть.

- Никогда! - сказала она запальчиво. - Вы не знаете, что говорите, - и потом прибавила: - Я увезу его, в этом положении он не должен остаться, ваша воля исполнится. Но вы больше не тот в моих глазах, которого я так много уважала и которого считала лучшим другом Георга. Нет, если б вы были тот человек, вы расстались бы с Natalie, - пусть она едет, пусть он едет, - я осталась бы с вами и с детьми здесь.

Я громко захохотал.

Она вспыхнула в лице и голосом, дрожащим от досады и негодования, спросила меня:

- Что это значит?

- Зачем же, - сказал я ей, - вы шутите в серьезных материях? Однако довольно, вот вам мой ultimatum: идите сейчас к Natalie сами, одни, переговорите с ней, - если она хочет ехать - пусть едет, я ничему и никому не (489) буду препятствовать, кроме того (извините меня), кроме того, чтоб вы здесь -остались; уж я как-нибудь с хозяйством сам справлюсь. Но слушайте: если она не хочет ехать, то это последняя ночь, которую я провожу под одной кровлей с вашим мужем; живыми здесь еще раз ночевать мы не будем!

Через час времени Эмма возвратилась и мрачно возвестила мне таким тоном, как будто хотела сказать: "Вот плоды твоих злодеяний!"

- Natalie не едет; она погубила великое существование из самолюбия, - я спасу его!

- Итак?

- Итак, мы на днях едем.

- Как на днях? Что вы это... Завтра утром - вы забыли, что ли, альтернативу?

(Повторяя это, я нисколько не изменял этим слову, данному Natalie: я был совершенно уверен, что она его увезет.)

- Я вас не узнаю, как горько я ошиблась в вас, - заметила сумасбродная женщина и снова вышла.

Дипломатическое поручение на этот раз было легко, - она возвратилась минут через двадцать, говоря, что он на все согласен: и на отъезд, и на дуэль, но с тем вместе он велел мне сказать, что он дал клятву не поднимать пистолета на мою грудь, а готов принять смерть из моих рук.

- Вы видите, он все у нас шутит... Ведь и короля французского казнил просто палач, а не близкий приятель. Итак, вы завтра отправляетесь?

- Право, не знаю, как это сделать. У нас ничего не готово.

- За ночь все можно приготовить.

- Надобно паспорт визировать. Я позвонил, взошел Рокка, я сказал ему, что М-те Emma просит его сейчас визировать их пасс в Геную,