А Герцен - Былое и думы (Часть 4)

Как все нервные люди, Галахов был очень неровен, иногда молчалив, задумчив, но par saccades63 говорил много, с жаром, увлекал вещами серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил со смеху неожиданной капризностью формы и резкой верностью картин, которые делал в два-три штриха.

Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье - это был chef doeuvre.

"...Подъезжаю к границе, дождь, слякоть, через дорогу бревно, выкрашенное черной и белой краской; ждем, не пропускают. Смотрю, с той стороны наезжает на нас казак с пикой, верхом.

- Пожалуйте паспорт. Я ему отдал и говорю:

- Я, братец, с тобой пойду в караульню, здесь очень дождь мочит.

- Никак нельзя-с.

- Отчего?

- Извольте обождать.

Я повернул в австрийскую кордегардию, - не тут-то было, очутился, как из-под земли, другой казак с китайской рожей.

- Никак нельзя-с!

- Что случилось?

- Извольте обождать! - А дождь все сечет, сечет... Вдруг из караульни кричит унтер-офицер: "Под высь!" - цепи загремели, и полосатая гильотина стала подыматься; мы подъехали под нее, цепи опять загремели, и бревно опустилось. Ну, думаю, попался! В караульне какой-то кантонист прописывает паспорт.

- Это вы сами и есть? - спрашивает; я ему тотчас - цванцигер64. (107)

Тут взошел унтер-офицер, тот ничего не говорит, ну, а я поскорее и ему цванцигер.

- Все в исправности, извольте отправляться в таможню.

Я сел, еду... только все кажется - за нами погоня. Оглядываюсь - казак с пикой трях-трях...

- Что ты, братец?

- В таможню ваше благородие конвоирую. На таможне чиновник в очках книжки осматривает. Я ему - талер и говорю:

- Не беспокойтесь, это все такие книги, ученые, медицинские!

- Помилуйте, что это-с! Эй, сторож, запирай чемодан!

Я - опять цванцигер.

Выпустили, наконец - я нанял тройку, едем бесконечными полями; вдруг зарделось что-то, больше да больше... зарево.

- Смотри-ка, - говорю я ямщику, - а? несчастье.

- Ничего-с, - отвечает он, - должно быть, избенка какая или овин какой горит; ну, ну, пошевеливай, знай!

Часа через два с другой стороны красное небо, - я уж и не спрашиваю, успокоенный тем, что это избенка или овинишко горит.

...В Москву я из деревни приехал в великий пост; снег почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на дрожках, показывает с неудовольствием на пыль - а полицейские суетятся и посыпают каким-то толченым кирпичом от пыли!"

Иван Павлович был чрезвычайно рассеян, и его рассеянность была таким же милым недостатком в нем, как заикание у Е. К<����орша>; иногда он немного сердился, но большей частью сам смеялся над оригинальными ошибками, в которые он беспрестанно попадал. Х<����оврина> звала его раз на вечер, Галахов поехал с нами слушать "Линду ди Шамуни", после оперы он заехал к Шевалье и, просидев там часа полтора, поехал домой, переоделся и отправился к Х<����овриной>. В передней горела свеча, валялись какие-то пожитки. Он в залу, - никого нет; он (108) в гостиную, - там застал он мужа Х(овриной) в дорожном платье, только что приехавшего из Пензы. Тот смотрит на него с удивлением. Галахов осведомляется о пути и спокойно садится в креслы. Х<����оврин> говорит, что дороги скверны и что он очень устал.

- А где же Марья Дмитриевна? - спрашивает Галахов.

- Давно спит.

- Как спит? Да разве так поздно? -спрашивает он, начиная догадываться.

- Четыре часа! - отвечает Х<����оврин>.

- Четыре часа! - повторяет Галахов. - Извините, я только хотел вас поздравить с приездом.

Другой раз, у "их же, он приехал на званый вечер; все были во фраках, и дамы одеты. Галахова не звали, или он забыл, но он явился в пальто65; посидел, взял свечу, закурил сигару, говорил, никак не замечая ни гостей, ни костюмов. Часа через два он меня опросил:*

- Ты куда-нибудь едешь?

- Нет.

- Да ты во фраке? Я расхохотался.

- Фу, вздор какой! - пробормотал Галахов, схватил шляпу и уехал.

Когда моему сыну было лет пять, Галахов привез ему на елку восковую куклу, не меньше его самого ростом. Куклу эту Галахов сам усадил за столом и ждал действия сюрприза. Когда елка была готова и двери отворились, Саша, удрученный радостью, медленно двигался, бросая влюбленные взгляды на фольгу и свечи, но вдруг он остановился, постоял, постоял, покраснел и с ревом бросился назад.

- Что с тобой, что с тобой? - спрашивали мы все. Заливаясь горькими слезами, он только повторял:

- Там чужой мальчик, его не надо, его не надо.

В кукле Галахова он увидел какого-то соперника, alter ego66 и сильно огорчился этим; но сильнее его огорчился сам Галахов; он схватил несчастную куклу, уехал домой и долго не любил говорить об этом. (109)

В последний раз я встретился с ним осенью 1847 года в Ницце. Итальянское движение закипало тогда, он был увлечен им. Вместе с взглядом, исполненным иронии, он хранил романтические надежды и все еще рвался к каким-то верованиям. Наши долгие разговоры, наши споры навели меня на мысль записывать >их. Одним из наших разговоров начинается "С того берега". Я читал его начало Галахову; он был тогда очень болен, видимо таял и приближался к гробу. Незадолго до своей смерти он прислал мне в Париж длинное и исполненное интереса письмо. Жаль, что у меня его нет, я напечатал бы из него отрывки.

С его могилы - перехожу на другую, больше дорогую и больше свежую.

II. На могиле друга.

Он духом чист и благороден был,

Имел он сердце нежное, как ласка,

И дружба с ним мне памятна, как сказка.

...В 1840 году, бывши проездом в Москве, я в Первый раз встретился с Грановским. Он тогда только что возвратился из чужих краев и приготовлялся занять свою кафедру истории. Он мне понравился своей благородной, задумчивой наружностью, своими печальными глазами с насупившимися бровями и грустно-добродушной улыбкой; он носил тогда длинные волосы и какого-то особенного покроя синий берлинский пальто с бархатными отворотами и суконными застежками. Черты, костюм, темные волосы - все это придавало столько изящества и грации его личности, стоявшей на пределе ушедшей юности и богато развертывающейся возмужалости, что и не увлекающемуся человеку нельзя было остаться равнодушным к нему. Я же всегда уважал красоту и считал ее талантом, силой.

Мельком видел я его тогда и только увез с собой во Владимир благородный образ и основанную на нем веру в него как в будущего близкого человека. Предчувствие мое не обмануло меня. Через два года, когда я побывал (110) в Петербурге и, второй раз сосланный, возвратился на житье в Москву, мы сблизились тесно и глубоко.