Александр Эртель - Записки Степняка

Повар тяжко вздохнул.

— Ну, что лососина?

— Маленько не потрафил, признаться, — угрюмым басом проронил повар, старательно отирая фартуком немилосердно потевшие руки и все упорнее всматриваясь в землю.

— А!.. — вдруг взвизгнул, как ошпаренный, господин Михрюткин, подскакивая почти к самому лицу повара и просто обрызгивая его слюнями. А!.. Не потра-афил… грабитель…. мошенни-ик… не потра-афи-ил!.. Он… не потрафил!.. Подлец… Ограбил… осрамил… Морда-а… морда деревян… дер… вянная-а!.. Стерлядь-то ты в жарко… кое под-а-ашь?.. В жар… аркое?.. А?.. Изверг!.. А лососину раз… разварну… ую? А?.. Разварную ее подашь?.. У Михрюткина лососина разварная!.. а?.. Стерлядь-то… по… по-лудо… луд… пудовая, да изжарить ее!.. А… а-ах, ме… мер… мерзав… По-огу-би-итель!

Господин Михрюткин, вероятно, снова почувствовал весь ужас своего положения; он вдруг бешено схватился обеими руками за голову, хлопнулся оземь и заголосил истошным, чисто бабьим голосом… Этого, признаться, я уж не ожидал… Хохот, бешеный, неотступный хохот душил меня… Я закрыл окно и в изнеможении упал на постель…

Долго еще доносились до меня взвизгивания господина Михрюткина, в которых только и можно было разобрать: "Ло-со-си… и… на! Стер… лядь раз-ва-ар… арная-я!.. Под су-уд упеку-у!.. В остро-роге-е сгною!.. Полупудова-ая… я!.." Затем следовали вкрадчивые речи Андреяна Лукьяныча, угрюмое рокотанье повара и хрипливые реплики толстой ключницы. Наконец все смолкло. Я заглянул в окно. Около кухни никого не было; из ее трубы по-прежнему легкими беловатыми клубами вился дымок. Ничто уж не нарушало тишины, только откуда-то издалека доносились звонкие удары топора да переливистые соловьиные трели.

За сверкающей гладью пруда на неоглядное пространство тянулись поля с рожью. Рожь уже начинала колоситься и при малейшем дуновении ветерка колыхалась серебристыми волнами, то узкими, как змейки, то {83} широкими, как река… Иной раз, при взгляде на эти волны, казалось, что все они затканы какими-то матовыми, необыкновенно мягко светящимися лучами. Дорога, еще не просохшая от ночного ливня, черной бархатной лентой прихотливо извивалась на серебристо-зеленом фоне полей.

Андреян Лукьяныч, несмотря на свою сдержанность, ужасно хохотал, когда, успокоив господина Михрюткина, пришел в контору.

— С чего это он взбеленился-то? — спросил я, когда он отдохнул от смеха.

— Изволите видеть-с: они еще вчера с вечера приказали этому дураку Митьке, чтоб стерлядь была разварная, а лососина иным манером-с… Ну, кабы не гроза, они, может быть, и сами бы не проспали, наблюли за Митькой… А тут, как на грех, всю ночь гроза; грозы-то они страсть боятся: ишь, всю ночь на молитве стояли-с; ну и проспали. Митька-то возьми да и перепутай: лососину разварной приготовь, а стерлядь изжарь… Уж бог его знает, что ему втемяшилось в дурацкую-то башку… Ну, вот и все! А рыба-то на славу была… теперь хоть выбрось… Они прошлый раз у Карпеткина обедали, так их там какими-то рябчиками удивили… Ну, вот и они хотели рыбой-то поразить… Что поделаешь — судьба-с!

Андреян Лукьяныч опять покатился со смеху.

— На этот счет они у нас чудаки-с, — продолжал он, немного успокоившись. — В позапрошлом году так то-с… Были они в Москве, и выжеребка у нас без них производилась. А надо вам сказать, что у них самая что ни на есть любимая кобыла — Отрада. И все, бывало, ходит она холостая-с, а на эту-то вёсну оказалась жереба, да еще от жеребца-то дорогого, Петушка-с… И надо вам прибавить — ждали они от этой самой Отрады жеребенка страсть с каким желанием… Ну и ожеребила она, да еще ко греху-то конька, а он возьми да издохни-с… Вот выехали мы с наездником встречать их на станцию, — это они из Москвы прибыли-с… Ну, сейчас как встретили, первым долгом расспросы: "Что выжеребка?" А сами стоят так-то у столика да сигару курят-с… Ничего, говорим, выжеребка, слава богу, благополучна-с… "А Отрада как?" спрашивают… Наездник-то сдуру и вавакни: "Коня ожеребила", да тут же вслед: "Только конек ис-{84}харчился"… Гляжу я на Егора-то Данилыча, а они падают, падают… Сами беленькие сделались, точно платочек… Так уж мы его едва подхватить успели-с… Ну и что ж вы думаете? Кабы не доктор тут случился, пожалуй, и конец бы им был-с!.. Вот они какие-с…

— Что же он за чудак такой у вас?

— Да мнительны больно-с… Ну, признаться сказать, и жадноваты маленько… Раз тоже градом просо повыбило, так десятин с десяток-с, так что ж вы думаете — заболели!.. И все бы им чтоб прибыль, да урожай, да барыш, а до остального и дела нет-с!.. Вот божественны они — это точно-с!.. Только и тут, как вам сказать, — с расчетом… А то куда и божественность эта самая денется у них-с… Раз ведь, что, — и смех и грех… Засуха была; хлебa, почитай, совсем выгорели… Был я у них в доме-с… надо вам сказать, зала у нас как раз на углу — с трех сторон в ней окна… Ну, и соберись туча-с… страшная туча… И прямо к нашему полю идет-с… Гляжу, Егор Данилыч то к этому окну подбегут, то к другому… то на коленки станут перед образами, то лампадку зажгут… И ведь, чудаки-с! "Господи, восклицают, ведь семдесят тысяч целковых страдают у меня — в земле закованы; спаси… не дай погибнуть!".. Чего, чего не прибирали!.. И обеты давали: на церковь столько-то, нищим столько… Мало того — меня заставили молиться… "Молись, Андреян, приказывают, может твоя молитва скорей до бога дойдет, потому ты из простых…" Просто смехота-с… А туча-то тем временем возьми да и поверни в сторону… Так что тут было, я вам доложу-с…

Андреян Лукьяныч сокрушительно махнул рукой и затем докончил:

— Чистые богохульники стали! А потом опять плакать принялись…

— Да для кого он жадничает-то? Семьи ведь нету?

— Какая семья? Барыня померла… Теперь сынок один, в Москве учится у господина Каткова, ну и только-с…

Часа в три я отправился к господину Михрюткину. Господин Карпеткин тоже недавно приехал. Люди они оказались премилые… В Михрюткине я почти совершенно не узнал давешнюю визгливую фигурку в халатике; {85} теперь, он выглядел солидным, вполне приличным барином. Великолепнейший темно-синий сюртук, несомненно произведение Шармера или Сарра, облекал его невысокую, но осанистую фигуру; роскошное белье блестящей белизны красиво оттеняло его полное румяное лицо с длинными, слегка нафабренными и надушенными усами; скудные волосы были расчесаны волос к волосу; нежно-розовая лысина тщательно вымыта и вычищена. Одним словом, начиная с ног, обутых в изящнейшие лакированные ботинки, и молочно-белых, несколько пухлых рук, украшенных дорогим солитером и длинными розовыми ногтями, и кончая величественной мясистой головой и красивыми глазами, к несчастью положительно телячьими, — все носило несомненный отпечаток провинциального, если даже хотите — степного, сытого, самодовольного, недалекого барства. С головы до пят это был чистокровнейший, со-временнейший поместный дворянин, «господин» Михрюткин, созданный господом богом исключительно на жертву поземельным банкам и на разорение всевозмозжных общественных касс. Самый затылок, жирный и тяжело лежащий на прекрасно накрахмаленном воротничке рубашки, самый кадык двухэтажный, гордо подпиравший гладко выбритый подбородок Егора Данилыча, наконец самое тело его, белое, пухлое, рыхлое, сдобное, — все вопияло об одном: да, мы принадлежим, мы только и можем принадлежать господину Михрюткину, коннозаводчику и владельцу хотя и заложенного, но крупного имения, потомку длинного ряда таких же вылощенных, таких же сдобных поколений, целые века не знавших ни умственного, ни физического труда, целые века живших в одно только тело.