Татьяна Алферова - Сны в пустыне

* * *

По дороге на работу Сергей размышлял о том, что маршрут от Зоиной квартиры до Петергофа уже стал для него привычным, и не надо задумываться, куда свернуть в метро на переходе станции "Технологическая", а идти и идти в толпе полусонных, но уже рассерженных пассажиров, пока не вынесет тебя наверх на Балтийском вокзале, а там снова толпа к электричке, и так до второго вагона, который без компрессора и меньше гремит, сесть на третью справа скамейку по ходу поезда и дремать, пока не объявят Старый Петергоф. Еще Сергей вяло думал о Зоиной манере никогда не высказываться прямо, так что приходилось угадывать, а что же она на самом деле хочет сказать или сделать, и что несмотря на эту досадную манеру, в целом, ему с ней очень хорошо, и, наверное, это и есть счастье, а разглядеть его мешает пасмурная погода и начинающаяся бесснежная зима.

Мальчик, идущий по проходу между скамейками нечаянно толкнул Сергея, отвлек. Мальчик в мятых брючках, грязной рваной куртке, собирающий бутылки по вагону в половину седьмого утра, вызывал раздражение и жалость пассажиров одновременно. Он деловито заглядывал под сиденья, не обращая внимания на людей, а лишь на бутылки, и если видел мужчину пьющего пиво, останавливался чуть позади, чтобы не сердить, не провоцировать на задержку в освобождении желанной тары, беззастенчиво толкая остальных, не имеющих для него самостоятельной ценности людей. Шапки у ребенка не было, и короткие, неровно остриженные волосы делали и без того тонкую шею совсем беззащитной. Дойдя до начала вагона, он повернул обратно, Сергею показалось, что мальчик так и живет в электричке, бесконечно перемещаясь взад вперед. Лицо мальчика не удерживалось в памяти, как бы не прочитывалось, и, выйдя на перрон, Сергей мгновенно забыл о нем.

Рабочий день прошел быстро в рассказах о забавных американцах, попершихся в Тюмень бурить скважины. Сослуживцы засыпали Сергея вопросами о "перспективах дальнейшего сотрудничества", мифической северной надбавке, оленях - какие олени в Тюмени, и прочими глупостями. В перерыве между вопросами и чаепитием Сергей позвонил Зое и договорился на завтра, а сегодня он хотел передохнуть от любого общения. Разумеется, об утреннем мальчике он не вспоминал, пока не вышел из метро на площади Восстания, направляясь к улице Некрасова по свежевымощенному тротуару. Мальчик шел перед ним. Когда он появился, Сергей не заметил. Конечно, это был другой мальчик, просто тоже плохо и бедно одетый, с такими же коротко и неровно остриженными волосами. Но двигался он точно, как тот, первый, как будто всегда жил здесь, на темной улице и вечно шел от метро к углу Восстания и Некрасова, привычно волоча тяжелую для него сумку, явно, с пустыми бутылками и не смотря по сторонам на соблазнительные витрины. Сергей прибавил шагу, норовя заглянуть мальчику в лицо, но как ни торопился, догнать маленького сборщика бутылок не удавалось, расстояние между ними оставалось неизменным. Сергей миновал уже свой поворот, не заметил этого, но мальчик нырнул в подворотню, и Сергей опомнился. Посмеявшись над собственными фантазиями, правда, с некоторым суеверным страхом, он повернул назад, разглядывая освещенные окна, прошел один двор-колодец, другой и перед самой своей парадной поднял голову, задержался, силясь разглядеть, что происходит в освещенном окне почти напротив его окон.

Разглядел, и тотчас, со всех ног кинулся к себе, к своему окну, не зажигая света, чтоб лучше видеть то, чужое освещенное; дернул занавеску, обрывая кольца на карнизе - поздно, напротив глухая темнота, без единого пятна света, того оранжевого "абажурного" света, который он еще помнил и который только что мягко обрисовывал головку с черными тяжелыми локонами, сколотыми на затылке. Он разглядел даже серьги, блестевшие, одна над другой, по две в каждой мочке, или показалось? Побрел к выключателю, наступил на что-то шуршащее, и настенная лампа выхватила из темноты на полу лоскут цветного переливающегося шелка, поясок, оторванный в спешке от легкого многослойного наряда. Сергей сел рядом, прямо на пол и не думал ни о чем, пока не зазвонил телефон.

* * *

Зоя ни разу не звонила Сергею домой, хотя номер своего телефона он дал ей еще в самом начале. Подсознательно она боялась узнать непоправимое, что-то такое, после чего ее подозрения превратятся в уверенность. С одной стороны хотелось определенности, но с другой, она боялась, что определенность уничтожит все. Днем ей звонила Маринка, предлагала зайти, купить продуктов и лекарств, разохалась, услышав Зоин простуженный голос. Зоя отказалась, надеясь, что зайдет Сергей и не желая, чтобы они с Маринкой столкнулись после незадавшегося знакомства. Маринка, несмотря на природную нечуткость, догадалась о причине отказа, на этом ее тактичность кончилась, и она заявила подруге: - Ты можешь его долго прождать, моя дорогая. - И как дважды два объяснила, что никакая самая беззаветная привязанность и хорошее отношение к человеку не дают нам особых прав на него.

Провалявшись в постели с высокой температурой целый день, Зоя решила, что если привязанность и не дает ей права на ответную привязанность с его стороны, то уж плохое самочувствие чего-то стоит. Когда, ближе к вечеру, она поняла, что Сергей не появится и не позвонит, хотя телефон стоял так близко, на стуле рядом с постелью, она решилась. И боги горячо поддержали ее.

Сергей разговаривал несколько странно, отвечал односложно и не стремился сам поддерживать разговор. У Зои создалось впечатление, что с ним в комнате находится кто-то еще, поэтому он не может говорить свободно. О том, что заболела, Зоя решила не сообщать, сам догадается по голосу. Если захочет. Сергей не догадался. Ему было не до нее, уж это-то Зоя поняла. На просьбу заехать сейчас - не сдержалась все-таки - уклончиво отвечал, что уже поздно, лучше завтра, после работы заедет или встретит ее у выхода из метро. Боги давно нашептывали реплику, Зоя прислушалась и повторила: - Не смею больше задерживать. Боюсь, что твоей жене придется второй раз подогревать ужин. - И повесила трубку. Невозможность высказать все, что хотелось, рассказать ему свою злость душила ее и проступала испариной. Почему именно с ней так несправедливо поступают, почему так не везет, с самого начала; она никогда не жила, как хотелось, не говоря о том, что не жила, как того заслуживала. Но боги не торопились объяснять ей, что это всего лишь жажда подлинной и несбыточной жизни, свойственная всем людям без исключения, а счастье или несчастье здесь ни при чем.

* * *

Глупая и беспомощная Зоина реплика чудесным образом вернула Сергея в реальность. Но перезванивать он не стал, полагая, что надо дать человеку возможность пережить свою злость в одиночку, подумать и успокоиться. И до этого знал, что Зоя ревнует, а виной тому его нежелание рассказывать о себе, но не предполагал, как далеко она забрела. Моментально вспомнилась мать, ее некрасивые романы, собственная Сережина Большая обида, отказывающаяся принимать дурную действительность. Детская ревность проявляется легко: теряются дневники, новый портфель и мелкие безделушки с туалетного столика матери, бьются любимые материны чашки и тарелки, любимые ее кактусы заливаются горячим бульоном или чернилами, в конце концов, роняется на пол, а для верности со шкафа, телефон, по которому она разговаривает с дядей Леней. Ревность сопровождала Сережу, как верная собака. С ней он окончил школу, с ней же поступил в институт. В тот год, когда он женился и дал себе слово никогда больше не испытывать ничего похожего и не давать поводов другим, а имелась в виду его молоденькая жена, Сергей жил довольно странно. Он был счастлив, и было очень некогда: зачеты, экзамены в институте, первые столкновения с бытом, новая жизнь, бессонные ночи, заполненные разговорами и любовью, куча друзей. И в то же время, отсутствие привычного, то есть ревности, тревожило, не то, чтобы создавало дискомфорт, но... Допустим, ходишь в школу с портфелем изо дня в день, потом в институт с "дипломатом" и тубусом. Пальцы, ладонь привыкают удерживать за продолговатую ручку, рвущуюся к земле небольшую силу, килограмма на три. А пойдешь на преддипломную практику "пустой" - не хватает трех килограммов, в казенном коридоре Учреждения некуда деть руки, и вид несолидный. Так и начинаешь таскать старенький "дипломат" без всякой надобности.