Венедикт Ерофеев - Малое собрание сочинений (сборник)

И я совсем не намерен спохватываться или приходить в сознание. Что касается сознания, – так теперешнее мое горизонтальное состояние – высшее из всех 18-летних проявлений моего практического разума.

Хотя само горизонтальное состояние несколько неразумно. В этом смысле, – я готов отдать должное практичности инвалидов. Им гораздо теплей; у них еще есть желание оставаться вертикальными и отдавать оставшиеся конечности в фонд национального фольклора.

А я не намерен поддаваться агитации заводов Главспирта. Меня вполне удовлетворяют каменные ступени и вокзальные сквозняки. Я с наслаждением запахиваюсь в пальто и пытаюсь переключить внимание на что-нибудь более двуногое.

Двуногое нарочно меня избегает. А инвалидный грохот переполняет черепную коробку.

Что бы ни олицетворяли грохочущие костыли – объемистость жизненности или пролетарскую неумолимость, – мне важен сам факт соприкосновения шести символов с транзитным паркетом…

Голове моей, жаждущей торможения, в данный момент ненавистны все соприкосновения, убивающие замкнутость шумовыми эффектами…

Моему горизонтальному положению несимпатично массовое падение пролетарских костылей…

Мне нужен сон хотя бы с точки зрения гигиенической.

Однообразие ощущений убеждает меня в рентабельности гигиены…

Я засыпаю…

И не массовое падение раздвигает теперь подо мной отходы деревообрабатывающей промышленности. Не инвалиды, а самые заурядные двуногие стряхивают с себя опилки и ковыряют в пальцах нижних конечностей, сопровождая беспрецедентное ковыряние оглушительным грохотом…

Грохот не возбуждает.

Грохот слетел ко мне вместе с источником шума и трупного запаха. Оба они убеждены в непогрешимости мозговой биологии – и предпочитают ненужное мне усыпление.

Я слишком хорошо понимаю их…

От моих восприятий не скроется искривление белорусского лика, в который преображается источник… Оно мне давно знакомо, это искривление… И физиономии всех сбегающихся на шум давно уже опостылели мне, – только испуг, начертанный на знакомых лицах, скрашивает однообразие…

– «Как отвратительно пахнет!» –

Толпа окружает страдальца, и каждый высказывает внутреннее раздражение.

– «Как отвратительно пахнет!» –

Каждому хочется еще раз дотронуться до пострадавших конечностей, зафиксировать размеренные движения хозяина трупного запаха, раздразнить, убежать…

– «Ничего не поделаешь… Придется… отрезать».

И толпа не шарахается, не выражает удивления. Толпа продолжает следить за вычищением пальцев, которым уже не суждено быть пальцами…

И лицо снискавшего людской интерес освещается виноватой улыбкой…

– «Ничего не поделаешь… Придется… отрезать».

Неизвестно, для чего нужно было выражение сострадания, но на минутные улыбки толпы оно возымело желаемое действие. Никто не жаловался –

– «Как отвратительно пахнет!» –

Никто не оспаривал у соседа права на лучший костыль. Всех объединило склонение к пальцам собственных ног. И каждый убеждал другого в неповторимости своего уродства, ощупывал забытые травмы, плакал, нюхал базарный чеснок…

Никто не верил, что существуют двуногие.

12 ч. – 1.30

14 февраля

«Извините… Это вам кажется, что я пьяный… Я уже давно… протрезвел… Ну, раз вы говорите, – я пойду… уберусь… Меня ждут комфортабельные канавы… Еще раз – извините».

15–16 февраля

Ни голода, ни эмоций, ни воспоминаний, ни перспектив, ни жажды папиросного дыма…

Одно сплошное ощущение холода.

Вокзальный пол леденит позвоночник, сквозняки преследуют и в тоннелях, и в багажных кассах, колебания атмосферы проникают за ворот и обшлага, ожесточают нервы, заставляют нескончаемо измерять шагами просторы холодных опилок…

Улица срывает пальто, низвергает массы мокрого снега за воротник куртки и в сотый раз вышвыривает на холодные опилки багажных касс…

В глазах – не жареные котлеты и не дамские прелести.

Обычнейшие радиаторы водяного отопления.

17 февраля

«Он пришел просто так.

Просто так мы сидели с ним до утра.

И я совсем не ожидала, что так получится».

(Т. Мошкина. Страница «Мемуаров».

Первоначальная редакция)

Мне стыдно!

Мне стыдно!

Мне стыдно!

(Раздумья Мошкиной по оформлении первоначальной редакции. 7 часов вечера)

Повсюду меня преследуют фаллические призраки и ожидание мирского возмездия за преступные блаженства!.. И я уверена – это последние мои преследователи…

Все будет хорошо… Все обойдется без болевых ощущений…

Я заранее уже слышу материнские вопли над телеграммой-молнией…

Я уже сейчас вижу любопытствующие лица толпы растерянных однокурсников…

И среди них…

Все будет хорошо… Все обойдется без болевых ощущений… Газопровод Саратов – Москва вплотную придвигается к моему сердцу… Туман беспамятства окутывает мое существо…

Со слезами в глазах, с болью в сердце и с дрожью в голосе я восклицаю в последний… в последний раз: Я невинна!

Я сердцем невинна!

(раздумья, 9 часов)

Нет… это было бы слишком жестоко. Я должна проститься с ним… Я обязана проститься… В последний раз он вольет в меня… он зародит во мне… (м-м-м)…

…угасшую веру в безгазовое существование… Отодвиньтесь!.. отодвиньтесь, Саратов!

(10 часов)

Ну почему мне стыдно, если половая разнузданность – эпохальна?

Почему потеря половой стыдливости обязательно должна ввергать меня в пропасти стыдливого идиотства?

Почему должна меня смущать эволюция моего собственного организма? –

Если вселенная не приемлет нормы коммунистической стыдливости!..

Ведь сожительствуют и без прописки разнополые небесные ангелы!

Ведь и без загсов процветает цивилизованный Париж!

(11 часов)

Я была у него. Гы.

(12 часов)

«Боже… Я пронеслась… как долго я пронеслась!.. В моем обонянии вздрагивают звуки мужского пота! В голове кукарекал восходящий закат!..

Я постигала половое уединение!

Я предавала забвению человеческие присутствия!

Я раздвигала…

…сферы половых возможностей…

Я раздвигала…

…радиус действия полового магнетизма!

С Запада катилась неудержимая сила славянской необузданности!..

И живое… мимолетно-живое!.. воплощение неудержимости всю ночь меня аплодировало».

(окончательная редакция)

18 февраля

Р-р-р-р-р-р-р-р! Р-р-р-р-р-р-р-р-р!..

19 февраля

Минутку внимания!

Вы меня не совсем правильно поняли!

Я – не оригинал!

Я ничего не отрицаю, хоть и сознаю, что отрицать все – и заодно отрицать нигилизм – чрезвычайно увлекательно и не требует мозговой изощренности!

Человеческие действия могут меня волновать, но никогда не вызовут во мне ни одобрения, ни протеста!