Владимир Даль - Повести и рассказы

В фольклорных записях народных балагуров встречаются не менее длинные пословично-поговорочные ряды [5] См., например: красноречие русского торжка. Материалы из архива В.И. Симакова / Публикация Т.Г. Булак // Из истории русской фольклористики. Л., 1978. , но в литературном повествовательном произведении эти ряды кажутся избыточными, потому что тормозят сюжет, рассказчик балагурит, но не рассказывает. Но если мы признаем, что главной целью Даля было не изложение сюжета, а создание энциклопедии пословично-поговорочных рядов, то никакой избыточности тут не окажется. И если мы признаем это, то нам придется признать, что своей цели он достиг, текст его по-своему совершенен.

Такой же энциклопедией стал и небольшой очерк Даля «Об очках». Даль рассказывает сначала две притчи; первая является переложением басни И.А. Крылова «Мартышка и очки», но Даль сознательно не указывает на связь своего текста с крыловским:

«Есть притча о том, как мартышка низала очки на хвост и сажала их на затылок, а еще куда там, – не упомню, да хотела разбирать грамоту. Однако грамота мартышке не далась, и за это стали виноваты очки. Эта притча хороша. Есть еще другая: как безграмотному мужику хотелось в пономари, да стал он покупать на ярмарке у проезжего немца очки на выбор; и надевал он их да повертывал перед собою книгу, то к себе, то от себя ногами, – и больно дивовался, что не подберет по глазам очков, не разберет грамоты, тогда как слышал, что у немца на все струмент есть, и видел сам, что люди в очках читают. И эта притча хороша, и она годится».

Это притчи о том, что очки не делают человека грамотным.

«А вот есть еще третья притча про очки, так уже она, по-нашему, никуда не годится, хоть брось. Нашелся, сказывают, где-то прасол, который придумал торговать очками и навязывал очки всякому: и зрячему, и слепому без разбору; и не по глазам прибирал их, а так, какие о ту пору в залишке случались, только бы с рук их сбыть. Прасол этот бывало бранится на весь базар, коли кто не захочет глядеть в те очки, которые кому надевал: ослепнешь, говорит, пропадаешь ни за грош, лопнут у тебя глаза, коли не возьмешь моих очков; да ты, как погляжу я, и теперь ничего не видишь, и глядишь да не видишь; без моих очков тебе житья не будет на белом свете, ни от меня, ни от людей; бери да сажай верхом на нос, не то не отвяжусь, не отстану.

Вот каков прасол наш: будто всякому человеку не своя воля и будто прасолу ль, кому ль другому дана власть силовать встречного и поперечного да заставлять надевать на нос мутные стекла свои! Будто Господь на то дал глаза, чтобы не глядеть ими, каковы они есть, a глядеть в очки прасола, который и сам продажен, как продажен товар его, и душа в нем продажная, да еще, может статься и с очками, совсем не стоит он одного здорового глазу, как Господь создал!

И вот эта-то притча не хороша, по-моему, и никому не годится».

Притча говорит вроде бы о том же, что и две предыдущие: наличие очков не делает человека грамотным. Но она «не хороша» и «никому не годится» потому, что говорит о насильственном привлечении человека к новшествам. И Даль продолжает:

«Есть ли еще другие притчи об очках? Не знаю, а об этой скажу еще вот что. Бывают очки разные; есть такие, что как наденешь их, то в них все тебе покажется больше настоящего; в них и муха с жука будет, а ино и с теленка. Есть такие очки, что скрадывают, кажут меньше настоящего; есть еще черные и зеленые очки, желтые и синие, и в них глядеть, так и снег не бел, и солнышко черно. Есть и такие, где по сторонам приделаны сторожки, заслоночки, чтобы, вишь, закрыть ими весь Божий мир, и глядеть бы только прямо на то, что перед носом. Всех очков этих мы что-то не любим, а глядим просто и прямо своими глазами, поколе они здоровы; так по крайности знаешь, что видишь, и видишь все таким, каково оно есть; а жмуримся ину пору только от пыли, чтобы кто не пустил ее в глаза, да щуримся от солнышка, коли нет сил на него глядеть – и дивуемся только, отколе берется блеск его, и хвалим, и славословим Господа».

Вывод: очки не помогают человеку, а, напротив, скрывают от него истинный вид и значение вещей. И в заключение этой своеобразной энциклопедической статьи говорится:

«Более об очках не знаем ничего, кроме разве, оправа на них бывает разная: серебряная, золотая, железная, черепаховая, роговая и кожаная; да только тут, кажись, не в оправе дело. Может, спросите еще: а какие-де у прасола твоего были очки? – Не знаю; не людские какие-то, все казали не таким, каково оно есть».

Таким образом, весь этот текст – это не столько рассказ об очках, сколько пересказ разных притч об очках, это энциклопедически исчерпывающий перебор всех слов об очках, и завершающееся его чистосердечное признание автора только подчеркивает эту исчерпанность. Слово опять интересует Даля больше, чем сам предмет.

Впрочем, этот очерк может оказаться еще сложней, если мы учтем, что речь в нем идет о том, что владение тем или иным предметом или практикой еще не обеспечивает человека настоящими знаниями. Как владение очками не делает человека грамотным, так и грамота не делает человека образованным (вспомним чичиковского Петрушку в «Мертвых душах»). В этом контексте очерк «Об очках» (1861) является еще одним ответом Даля тем его критикам, которые обвиняли его в мракобесии за выступления против обучения народа грамоте.

Но вернемся к построению этих энциклопедий. Когда Даль создает произведения, построенные не на хорошо известном всем общерусском материале, а на материале экзотическом (хотя бы даже речь в них идет о таких русских людях, как вынесенный в заглавие «Уральский казак»), мы постоянно встречаем слова, за которыми стоят незнакомые нам реалии. Мы не можем самостоятельно соотнести эти слова и реалии и вынуждены вполне доверяться автору и следовать за ним молча. Совершенно очевидно, что познавательная ценность таких произведений значительно повышается и может даже заслонить собой ценность собственно художественную. Например, уже упомянутый очерк «Уральский казак» изображает, во-первых, относительно собственно православного человека – старообрядца, во-вторых, человека, живущего в пограничной зоне с иноэтническим населением и потому перенимающим от него целый ряд элементов быта, культуры, в-третьих, человека, по характеру своей службы мало знакомого рядовым жителям России.