Иван Шмелев - Солнце мертвых. Пути небесные

– Вот они, буржуи окаянные… до чего людей довели! Жили все тихо-мирно, на вот… завоевались!

На театре дело идет к развязке. Рык глуше, словно перегрызают горло:

– Ку… ды… мя… со…

– Ой, побегу, мамочка!..

С холмов воют:

– Бей его, Коряк, добивай!..

– Как так – бей?! Доказать сперва надо! Бей… Много вас, бителев!

– Он вон, в Ялтах был столько-то ден, баба его доказала!

– Звери, а не люди… Ляличка, сту-пай! ступай-ступай, нечего тебе слушать…

– Ма-мочка, я хочу…

И доктор, под зонтиком, тоже смотрит из-под руки, потряхивает бородкой. Кричит в пространство:

– Трагедия… под горами! Хе-хе!.. Борьба титанов!.. волки грызут друг дружку! Валяйте, друзья мои… валяйте апо-фе-оз культуры! До скорого свиданья…

Уходит доктор к миндальным своим садам – «садам миндальным».

Лезет из балки другой сын нянькин, голенастый подросток Яшка, – ездит уже с рыбаками в море. Кричит в задоре:

– Раз Коряк взялся – шабаш! Прихватил за грудки… да как его оземь… раз! А старик живуч!

– Уйдите, уйдите все! не могу… не могу – не могу… – кричит истерично старая барыня, зажимая уши.

Вскрикнула-всполошила Ляля:

– Ястреб!.. ястреб!!.. Айй-ю-уайй!..

Ширококрылый, палево-рыжий ястреб, с белым комком под брюхом, тянет по балке вниз, где Коряк душит коровореза.

– Курочку вашу!!.. вашу!!!.. – отчаянно верещит Ляля, топочет и бьет в ладошки. – Туда… за дубки спустился!.. пух-то, глядите, пух!.. Айй-ю-у-айй!..

Белый пушок плавает над кустами. Я качусь по сыпучей круче, рву на себе последнее, падаю на камнях и сучьях высохшего потока. Кричат голоса, пугают, в ладоши бьют:

– К дубкам берите! Слетел, проклятый!..

Я вижу над головой – белесо-пестрое брюхо с подтянутыми когтями. Темнокрылою хищной тенью уплывает стервятник по балке – к морю.

Я добираюсь до места и нахожу белую курочку – кровь и перья. Вижу оторванную головку, с сомкнутыми глазами, с похолодевшим гребнем, и по мертвым сережкам признаю Жаднюху. Только-только подремывала она на моих руках, клевала горошек доктора, и в ясном зрачке ее смеялось золотой точкой солнце… Прощай и ты, маленькое созданье, не оставившее следа! Теперь сметаются все следы, и перестало быть больно. И теперь ничего не жаль.

Я беру кровяной комок в перьях. Это не кусок мяса: это наша родная собеседница кроткая, молчаливый товарищ в скорби.

И другой раз за этот истомный день взял я тяжелую лопату, пошел на предел участка, на тихий угол, где груда камней горячих… И наложил камень, чтобы не вырыли собаки. Трещит плетень, глядит из-за плетня Яшка.

– Так лучше бы мне отдали!

Он прав, пожалуй. Не все ли равно теперь: земля или брюхо Яшки? Земля – лучше, земля покоит.

Я вижу его глаза, заглядывающие под камень. Идущие глаза. Когда стемнеет, я выну ее и схороню в Виноградной балке.

Индюшка стоит под кедром, поблескивает зрачком – к небу. Жмутся к ней курочки – теперь их четыре только, последние. Подрагивают на своем погосте. Жалкие вы мои… и вам, как и всем кругом, – голод и страх, и смерть. Какой же погост огромный! И сколько солнца! Жарки от света горы, море в синем текучем блеске…

Внизу затихло. Зрители уползли в балки, в норы. Убил ли Коряк – не важно. Теперь – не важно. Убил… – слово совсем пустое.

Я хожу и хожу по саду, дохаживаю свое. Упора себе ищу?.. Все еще не могу не думать? Не могу еще превратиться в камень! С детства еще привык отыскивать Солнце Правды . Где Ты, Неведомое ?! Какое Лицо Твое? Не хочу аршина и бухгалтерии… С ними ходят подрядчики и деляги. Хочу Безмерного – дыхание Его чую. Лица Твоего не вижу, Господи! Чую безмерность страдания и тоски… ужасом постигаю Зло, облекающееся плотью. Оно набирает силу. Слышу его зычный, звериный зык… Великие мудрецы, где вы?! Туманами подымаются храмы ваши, в туманах тают… Чистый разум… призрачный мир идей… отсвет метнувшегося человеческого мозга! Где вы там, бледные существа? В каких краях обитаете? Какие на вас одежды? В луче бы солнца спустились, что ли, бесплотные, породили бы из неоправданных мук, из неоплатных страданий новое существо, неведомое доселе миру. Свершили чудо! Сошли бы в дожде на землю, радугой перекинулись над морем, упали в громе! Или спускались вы, да продали вас за грош, на обертку пустили под собачье мясо, в пыжи забили? В Проповеди Нагорной продают камсу ржавую на базаре, Евангелие пустили на пакеты… Пустое небо прикрылось синью, море прикрылось синью: стоит одно другого.

Скорей бы вечер… Я… Кто такой это – я?! Камень, валяющийся под солнцем. С глазами, с ушами – камень, Жди, когда пнут ногой. Некуда уходить отсюда… Гляди на горы: они в блеске, воздушные. На море… – праздничное оно всегда. Безмолвие за ним, так… – туманность. На что же еще глядеть?..

Там, в городке, подвал… свалены люди там с позеленевшими лицами, с остановившимися глазами, в которых – тоска и смерть. И там те семеро , бродившие по горам… Обманом поймали в клетку. Что они чувствуют – скрученное железо? Я еще волен бродить. Для них один только ход – в могилу. «Истребитель» стоит у пристани, гроб железный. Его краснозвездная команда наелась баранины до отвалу, напилась из подвалов и теперь спит – до ночи. И красный вымпел тоже уснул – до ночи.

Что-то говорил доктор… Что-то случиться может… В небо смотрю я: может ?

Больно глазам от света.

Я хожу и хожу по саду, смотрю на камни. Что же случиться может? Какое чудо? К кедру приду, постою, будто ищу чего-то. От кедра пышет. Душно от Черных кипарисов. Все накалилось, струится, млеет. Солнце все мысли плавит. От кедра гляжу на домик, на маленькую веранду. Здесь ли я жил когда-то?! Смотрит веранда заплаканными глазами зацветших стекол. Голубые глицинии давно опали, засохли тисы перед крылечком…

На пустыре, за балкой, возятся возле Лярвы, подсовывают оглобли. Вертятся Вербины собаки, Цыган и Белка.

Кричит от дороги кто-то:

– Прирезать бы, да на ко-клеты!

Это дядя Андрей с исправничьей дачи – Тихая Пристань. Одет по-дачному – в парусинном костюме, в мягкой, господской, шляпе, раздобытой. Смуглый, сутулый, крепкий и – темный весь. Посиживает по бугоркам, поглядывает на дачки… побуркивает в кустах с такими же. Ходит – подумывает.

Не отвечают на его оклик, над Лярвой возятся.

– Теперь человечину едят, а на конятину заглядишься! Казанские татаре за говядину признают… А нам все чтобы мя-со было! Я вот… невете… реянец! По мне, хоть и не будь его вовсе, ей-Богу! у меня от его… за-пор навсягды, сказать… вовсе для меня вредная пища, яд!..

Не отвечают ему от Лярвы. Он подходит к моей за-граде:

– Гляжу-гляжу на вашу индюшечку… ужахаюсь?! Куда заходит! И, лих ее носит, куренков куда заводит! Какой дурной подшиб палкой – по нонешнему времени… капитал! Вон как у Вербы с гусем… ночным делом ухватили, даром что собаки. Теперь человек злей собаки! А я свинку свою на ячменек выменял, да за перекопку татаре вина пять ведер… до весны до самой обеспечен. А как отсужу Лизаветину корову… Как так я в мае получил за перекопку? Это все Прибытка старая с дурной головы плетет! В мае я за энту… за осеннюю перекопку, а вчера опять получил, за обрезку, очень огромадный виноградник! Вот Лизаветину корову отсужу, на мои гроши купила, стерьва… тогда я, сказать, барином ходить буду! А чего я спросить желаю… про павлина! Чего он у вас на холостом ходу ходит? То ли бы уж скушали, а то на базар, татаре богатые по случаю из хвоста позарются… татарки ихния заместо цветов в волоса убирают. А мясо у них, сказать… не вредное?..