Юлий Даниэль - Говорит Москва

Юлий Даниэль (Николай Аржак)

Говорит Москва

БОРИС ФИЛИППОВ. СВОБОДА ПОДНЕВОЛЬНОГО

В России нет свободы печати

но кто скажет, что в ней нет и свободы мысли?

Александр Есенин-Вольпин

И мы сохраним тебя,

русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым

тебя пронесем...

Анна Ахматова

Осудили. Печать улюлюкала. Протесты Запада, в том числе и протесты западных писателей-коммунистов, остались, в сущности, без ответа. На суде отклонили показания и ряда советских писателей. Когда на суде над Синявским-Терцем и Аржаком-Даниэлем судья бросил Даниэлю упрёк: "Ваши допущения идут от одного политического образа к другому", - Даниэль с мужественным достоинством ответил: "О том, о чем я пишу, молчат и литература и пресса. А литература имеет право на изображение любого периода и любого вопроса. Я считаю, что в жизни общества не может быть закрытых тем".

- Да, и политика входит составной частью в творчество Аржака. Ведь каждый живет в обществе, каждый дышит воздухом своей эпохи и своего народа. И Даниэль на суде прямо говорил об этом, называя даже ту эпоху, к которой относятся его произведения: годы Сталина и годы Хрущева, как потенциального претендента в новые отцы народа. Он прибавлял при этом, что многие произведения советских авторов послесталинской эпохи, опубликованные в советской печати, в какой-то мере идут даже дальше его, Аржака, в деле разоблачения последствий культа личности. И только избегают некоторых тем и приемов письма, "а в жизни общества не может быть закрытых тем".

Но перед автором стояли задачи, идущие несравненно дальше, а, главное, глубже, чем в обычных и привычных продуктах производства советского литературного цеха. Отнюдь не изготовление подкрашенных картинок для элементарного учебника советского (или антисоветского) обществоведения. Нет, разными средствами, разными литературными приемами, но Аржак стремится всегда к одной, по существу, основной задаче: наиболее полному и яркому раскрытию внутреннего человека, всегда и повсюду живущего в каждом из нас "человека из подполья". В этом Аржак - прямой наследник основной линии русской литературы Гоголя, Достоевского, Розанова. Конечно, язык, приемы письма, смелость мысли Аржака не имеют ничего общего с убогим и отставшим на двести лет от общеевропейского развития литературы дифирамбическим социалистическим реализмом.

Уже наиболее несовершенный художественно, самый ранний по времени написания, рассказ "Руки" - интересный психологический этюд. Автор отнюдь не становится в позитуру обличителя, моралиста. От всяческих оценок отказывается раз и навсегда. Просто изнутри, словами самого героя рассказа (прием, применяемый автором во всех его произведениях), - рисует душевное состояние палача по партназначению: "Работка не так чтобы трудная, а и легкой не назовешь". И образ искреннего твердокаменного коммуниста, низового партийного работника вылеплен крепко, уверенной художнической рукой. Ну, тяжко. Ну, противно. Без большой водки и обойтись нельзя. Но навеки вколочен, как "Отче наш", незыблемый принцип: "Надо. Не кончишь его сейчас, он, гад, всю Советскую Республику порушит". И автор не осуждает: он жалеет своего героя. Рассказ был бы совсем хорошим, если бы не концовка его: "рационалистическое" объяснение произошедшего, отнюдь художнически не убедительное.

Любопытно, что и прокурор, и судья, и общественные обвинители от союзов советских писателей СССР и РСФСР ставили в вину Аржаку-Даниэлю... яркость и художественность этого рассказа. В своем заключительном слове на процессе Даниэль недоумевал: "Кедрина сказала: "Вы посмотрите, с какой вообще несвойственной ему выразительностью и яркостью Даниэль изобразил сцену расстрела". Прошу, очень прошу, вдумайтесь, что вы сказали: яркость и выразительность описания служат для доказательства антисоветской сущности"...

"Говорит Москва" - это отнюдь не фантастический реализм. Скорее, его можно назвать реализмом экспериментальным. "Меня увлекло, - рассказывал Аржак-Даниэль на процессе, - что при фантастическом допущении - День открытых убийств - можно показать психологию и поведение людей... В 1960-61 гг., когда была написана эта повесть, я - и не только я, но и любой человек, серьезно думающий о положении в нашей стране, - был убежден, что страна находится накануне вторичного установления нового культа личности. Со смерти Сталина прошло не так уж много времени. Мы все хорошо помнили то, что называется "нарушениями социалистической законности". И вот снова я увидел все симптомы: снова один человек знает всё, снова возвеличивается одна личность, снова одна личность диктует свою волю и агрономам, и художникам, и дипломатам, и писателям. Мы видели, как снова замелькало со страниц газет и на афишах одно имя, как снова самое банальное и грубое выражение этого человека преподносится нам, как откровение, как квинтэссенция мудрости"... И действительно: если допустить, что свыше объявлен День открытых убийств, то все течение событий, поведение людей, их взаимоотношения, их рассуждения - абсолютно реальны и ничем не отличаются от течения событий во время любой советской кампании. "Через день в 'Известиях' появилась большая редакционная статья 'Навстречу Дню открытых убийств'. В ней очень мало говорилось о сути мероприятия, а повторялся обычный набор: 'Растущее благосостояние - семимильными шагами подлинный демократизм - только в нашей стране все помыслы - впервые в истории - зримые черты - буржуазная пресса...' Еще сообщалось, что нельзя будет причинять ущерб народному достоянию, а потому запрещаются поджоги и взрывы. Кроме того, Указ не распространялся на заключенных. Ну, вот. Статью эту читали от корки до корки, никто по-прежнему ничего не понял, но все почему-то успокоились. Вероятно, самый стиль статьи - привычно-торжественный, буднично-высокопарный - внес успокоение. Ничего особенного: 'День артиллерии', 'День советской печати', 'День открытых убийств'... Транспорт работает, милицию трогать не велено - значит, порядок будет. Все вошло в свою колею". И, как это чаще всего бывает, и эта очередная кампания не принесла заметных, ощутимых результатов. К ней, в общем, отнеслись инертно. Даже личные счеты чаще всего не свели. Ужасное, преступное, клеветническое утверждение, невероятное экспериментальное утверждение (так говорили на процессе и прокурор, и судья, и общественные обвинители)? Нет, почему же: Даниэль на процессе резонно возражал, указывая, "что возможно повторение страшных времен культа Сталина, что это может повториться. А тогда... происходили события куда более страшные, чем описано у меня - массовые репрессии; высылка и уничтожение целых народов. Описанное мною по сравнению с этим - детские игрушки"...