Array Сборник - Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990

6 апреля 1865 г. вышел высочайший именной указ «О даровании некоторых облегчений и удобств отечественной печати»; тогда же утверждены «Временные правила о цензуре и печати», которые, время от времени дополняемые, тем не менее, просуществовали 40 лет – до 1906 г. Тогда же при Министерстве внутренних дел создается верховное цензурное ведомство – Главное управление по делам печати, действовавшее до марта 1917 г. По новым правилам впервые освобождалась от предварительной цензуры некоторая часть печатной продукции в зависимости от ее, так сказать, физического веса: оригинальные сочинения объемом свыше 10 печатных листов и переводные – свыше 20-ти. Для отдельных изданий, освобожденных от превентивного контроля, предусматривалось, «в случае нарушения в книге законов», преследование исключительно по суду. Однако после ряда оправдательных приговоров правительство взяло обратно эту уступку – в 1872 г. появился закон, по которому судьба «особенно вредных книг» решалась уже не судом, а в чисто административном порядке – «Комитетом 4-х министров». В 1865–1905 гг. конфисковано и уничтожено 218 книг [73].

Что же до повременной печати – журналов и газет, то их судьба зависела от воли Главного управления по делам печати, которое, во-первых, могло разрешить или запретить издание нового органа прессы, а во-вторых, решить, будет ли оно освобождено от предварительной цензуры или нет. От нее освобождались преимущественно солидные ежемесячники, выходившие в обеих столицах. Взамен этого, «в случае замеченного в них вредного направления», для таких журналов устанавливалось так называемое «правило трех предостережений»: получив их, издание приостанавливалось на срок до 6 месяцев, даже в середине года, что вызывало недовольство подписчиков, не знавших об этом правиле. Окончательное прекращение следовало по соглашению с первым департаментом Сената. Так навсегда погибли лучшие журналы того времени: «Современник», «Отечественные записки» и ряд других периодических изданий (около 30). Были тогда свои приливы и отливы, как, например, ужесточение действий цензуры в «эпоху безвременья» 80-х годов [74]. Но, во всяком случае, литераторам позволено было критиковать и даже высмеивать саму цензуру и цензоров. Большая часть публикуемых далее эпиграмм и пародий увидели все-таки свет при жизни авторов. Понятно, что наиболее резко критиковал и обличал российскую цензуру А. И. Герцен, от «всевидящего ока» которой была освобождена продукция основанной им в Лондоне «Вольной русской типографии».

Отчего мы молчим?

Неужели нам нечего сказать?

Или неужели мы молчим оттого, что мы не смеем говорить?

Дома нет места свободной русской речи, она может раздаваться инде, если только ее время пришло.

Я знаю, как вам тягостно молчать, чего вам стоит скрывать всякое чувство, всякую мысль, всякий порыв.

Открытая, вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Скрывается только слабое, боящееся, незрелое. «Молчание – знак согласия», – оно явно выражает отречение, безнадежность, склонение головы, сознанную безвыходность.

Открытое слово – торжественное признание, переход в действие. Время печатать по-русски вне России, кажется нам, пришло. Ошибаемся мы или нет – это покажете вы.

Я первый снимаю с себя вериги чужого языка и снова принимаюсь за родную речь.

Охота говорить с чужими проходит. Мы им рассказали как могли о Руси и мире славянском; что можно было сделать – сделано.

Но для кого печатать по-русски за границею, как могут расходиться в России запрещенные книги?

Если мы все будем сидеть сложа руки и довольствоваться бесплодным ропотом и благородным негодованием, если мы будем благоразумно отступать от всякой опасности и, встретив препятствие, останавливаться, не делая опыта ни перешагнуть, ни обойти, тогда долго не придут еще для России светлые дни.

Ничего не делается само собою, без усилий и воли, без жертв и труда. Воля людская, воля одного твердого человека – страшно велика. Спросите, как делают наши польские братья, сгнетенные больше вас. В продолжение двадцати лет разве они не рассылают по Польше все, что хотят, минуя цепи жандармов и сети доносчиков?

И теперь, верные своей великой хоругви, на которой было написано: « За нашу и вашу вольность », – они протягивают вам руку; они вам облегчают три четверти труда, остальное можете вы сделать сами.

Польское демократическое товарищество в Лондоне, в знак его братского соединения с вольными людьми русскими, предлагает вам свои средства для доставления книг в Россию и рукописей от вас сюда. Ваше дело найти и вступить в сношение.

Присылайте что хотите, все писанное в духе свободы будет напечатано, от научных и фактических статей по части статистики и истории до романов, повестей и стихотворений.

Мы готовы даже печатать безденежно.

Если у вас нет ничего готового, своего, пришлите ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Печерина и др.

Приглашение наше столько же относится к панславистам, как ко всем свободомыслящим русским. От них мы имеем еще больше права ждать, потому что они исключительно занимаются Русью и славянскими народами.

Дверь вам открыта. Хотите ли вы ею воспользоваться или нет – это останется на вашей совести.

Если мы не получим ничего из России – это будет не наша вина. Если вам покой дороже свободной речи – молчите.

Но я не верю этому – до сих пор никто ничего не печатал по-русски за границею, потому что не было свободной типографии.

С первого мая 1853 типография будет открыта. Пока, в ожидании, в надежде получить от вас что-нибудь, я буду печатать свои рукописи.

Еще в 1849 году я думал начать в Париже печатание русских книг [75]; но, гонимый из страны в страну, преследуемый рядом страшных бедствий, я не мог исполнить моего предприятия. К тому же я был увлечен; много времени, сердца, жизни и средств принес я на жертву западному делу. Теперь я себя в нем чувствую лишним. Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью – вся моя цель. Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтоб вашим невысказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства. Будем вместе искать и средств и разрешений, для того чтоб грозные события, собирающиеся на Западе, не застали нас врасплох или спящими. Вы любили некогда мои писания. То, что я теперь скажу, не так юно и не так согрето тем светлым и радостным огнем и той ясной верою в близкое будущее, которые прорывались сквозь цензурную решетку. Целая жизнь погребена между тем временем и настоящим; но за утрату многого искусившаяся мысль стала зрелее, мало верований осталось, но оставшиеся прочны.