Валентин Катаев - Катакомбы

— Вы увидите, вы увидите! — возбужденно говорил Петя. — Вы непременно увидите, только потушите фонарь… Тетя Рая, дядя Жора, честное пионерское, честное под салютом, что хотите… — быстро говорил он, впадая в свой прежний, детский тон и нетерпеливо дергая головой. — Смотрите туда! Там свет. Там щель. Я слышу, как там шумит вода. Только надо потушить фонарь.

Они думали, что он, вероятно, опять обманулся. Но им так хотелось обмануться самим!

— На самом деле, Цимбал, потуши фонарь, — сказал Колесничук. — Может быть, мальчик действительно что-нибудь видит.

Леонид Цимбал потушил «летучую мышь», и их со всех сторон охватила непроницаемая тьма. И вдруг среди этой черноты они увидели какой-то слабый проблеск — бледное отражение дневного света, покрывавшее выступы стен неуловимым зеленовато-пепельным налетом.

— Дневной свет, дневной свет! — закричал Петя. — Теперь вы видите дневной свет!

— Спокойно! — сказал Леонид Цимбал, с трудом владея своим сразу как-то осевшим голосом. — Не сходите с места. Ложись! Приготовьте гранаты.

Они легли. До этой минуты они жили только одним страстным желанием вырваться из подземелья, увидеть дневной свет и напиться. Теперь же, когда это было близко к осуществлению, они вспомнили, что окружены врагами, которые их сторожат повсюду и при первом же их появлении наверху немедленно уничтожат.

Впереди брезжил пепельный дневной свет. Недалеко был выход. Но где находится выход? Куда они попадут?.. Они потеряли всякое, даже самое приблизительное представление о том, в какую сторону они шли, как далеко зашли и в каком месте теперь очутились. Они могли оказаться и непосредственно под самым городом, и в районе Большого Фонтана, и где-нибудь далеко в степи, по направлению к станции Дачная. И всюду их могли караулить враги.

Сделав рукой знак, чтобы было тихо, Леонид Цимбал медленно, осторожно двинулся вперед, к источнику дневного света. Но по мере того как он приближался, дневной свет усиливался. Наконец он стал белым, как тальк, запорошивший неровные земляные стены и пол, круто поднимающийся вверх. Цимбал остановился перед выступом поворота и прислушался. Он ясно услышал сильный, свежий шум воды, смешанный с каким-то другим, как будто механическим шумом, природу которого трудно было разгадать.

Подняв на уровень плеча пистолет, Леня Цимбал выглянул из-за поворота. Он увидел узкую вертикальную щель, изломанную, как молния, и, как молния, ослепившую его до боли резким дневным светом. Задержав дыхание, он переждал, пока его глаза привыкли к свету, и приблизился к щели. Она была достаточно широка, чтобы пролезть в нее боком. Он высунулся наружу и неожиданно увидел громадный зеленый танк с красной звездой и длинной пушкой с решетчатым утолщением пламегасителя, которая казалась наведенной прямо на него. Танк стоял так близко, что Леня даже отшатнулся.

И в первый миг он ничего не мог сообразить. И вдруг понял все: это был советский танк, только незнакомой ему, новой конструкции. Это были свои! Это была Красная Армия. Танк стоял на узком берегу лимана, под глиняным обрывом, и Леня Цимбал смотрел на него сверху из трещины, которая образовалась в одной из крутых промоин этого обрыва. Немного подальше стоял еще один танк, за ним — еще один, еще и еще. Вокруг танков ходили солдаты в синих, дочерна промасленных комбинезонах, в черных шлемах, в погонах с желтыми нашивками в тех самых погонах, о которых Леня уже слышал по радио, но которых еще ни разу не видел собственными глазами. Солдаты были с орденами и медалями на левой и на правой стороне груди, с еще незнакомыми ему гвардейскими значками, родные советские солдаты, но только какого-то нового, еще невиданного образца — воины, овеянные славой Сталинграда, Орла, Курска, Киева, Смоленска, победители немецкой армии, считавшейся до сих пор непобедимой. А шум воды, который еще из катакомб услышал Леонид Цимбал, был шумом весенних ручьев, бурно и пенисто бегущих по обрывам и покрывающих тяжелую воду лимана серой дрожащей пеной. И шум этих ручьев сливался с шумом штурмовиков, которые развернутым фронтом, по десять штук, волна за волной, проносились над лиманом, над обрывами так низко, что казалось — вот-вот заденут за прошлогодний репейник, и тотчас скрывались из глаз в направлении Одессы, откуда доносились раскаты боя.

— Товарищи, выходи! Свои! — крикнул Леня Цимбал.

Он сорвал фуражку, замахал ею над головой и гигантскими шагами побежал вниз с крутого обрыва. Его ноги скользили, разъезжались. Он с размаху садился, ехал, вскакивал и снова бежал вниз, мелькая пудовыми комьями глины, налипшей на сапоги.

Ближе всех к нему оказался танкист, ефрейтор, который сидел на корточках возле пенистого ручья и набирал воду в самодельное ведро, сделанное из большой консервной жестянки с крупными печатными буквами: «Свиная тушенка».

Леня Цимбал одним махом перелетел через ручей, схватил ошеломленного ефрейтора под мышки, поднял на воздух и стал жадно целовать его широкое потное лицо с небольшими оспинками вокруг махонького, детского носика.

— Ты кто? Ты что? Ты почему? — бормотал ефрейтор, с ужасом глядя на этого черного от подземной пыли, неизвестно откуда взявшегося человека, страшного как черт.

А Леонид Цимбал продолжал его тискать, целовать и на весу крутить во все стороны, время от времени выкрикивая бессвязно:

— Братишка! Живем! Танкист! Русский! Родной!

Не понимая, что происходит, ефрейтор вдруг не на шутку озлился.

— Пусти, сатана! — свирепо крикнул он тонким голосом и налился густой краской.

Упершись в подбородок Лени толстыми ладонями, он так рванулся, что они оба чуть не упали в ручей. Но к ним уже бежали другие танкисты. Они видели, как Леня Цимбал выскочил из трещины — черный, оборванный, с фонарем «летучая мышь» в руке, — и сразу поняли, кто это такой. Не прошло двух минут, как Леня Цимбал, ошалевший от счастья, с пыльными, разлетающимися волосами, переходил из рук в руки, обнимаясь крест-накрест, целуясь и хохоча до слез, будто его щекотали.

А из щели, подбирая юбку, уже вылезала Раиса Львовна, а за ней — Петя и Колесничук, с винтовками, фонарями, вещевыми мешками, ломами и лопатами. Роняя оружие и вещи, они бежали вниз с обрыва, падали, садились, съезжали, прыгали в ручей и, по колено в пенистой воде, бросались к танкам, попадая в крепкие руки и прижимаясь к комбинезонам, от которых крепко, густо и необыкновенно приятно, как-то особенно надежно пахло отработанным маслом, русским бензином, тавотом.

Они ложились на берег ручья, окунали лица в бурливую воду и пили, и снова бросались целоваться с танкистами, и снова пили, и умывались, и плакали, и опять пили, пили эту сладкую, ледяную воду, от которой, как от мороженого, ломило лоб.