Наталья Давыдова - Сокровища на земле

Он только не мог понять, что эта жена делает со старинными вещами, у нее была удивительная способность превращать старые вещи в новые. Подозревал, что она производит какую-то свою тайную реставрацию. Хотя она клялась, что только хорошо вытирает пыль, а сама любит "антики", он морщился от противного слова и не верил. Та, первая, все портила и ломала, и пыль вытирала по большим праздникам, та действительно любила.

Он заблудился в сравнениях. Первая была существо странное, глазастое, лохматое, доверчивое. Теперь ему стало казаться, что при ней он лучше работал. Это была выдумка, очередная несправедливость. Его первая жена была безрассудна и очень добра, вторая казалась рассудочной и бережливой. Та была бездельница, а эта работяга. Если бы их соединить, перемешать достоинства их и недостатки и разделить поровну, получились бы две такие, как надо.

- Петр Николаевич пришел! - встретила Катя Петра Николаевича. - Мы вас ждем. Ужин на столе.

- Немного погодя чайку горяченького, крепенького выпью с удовольствием, - ответил Петр Николаевич.

Он вспомнил, как та жена встречала нелюбезно, и порадовался за художника, у которого есть дом и, что еще важнее, атмосфера в доме.

- Да, мой друг, хорошо у вас теперь, - проговорил Петр Николаевич. Работать можно.

Ответом был затравленный, измученный взгляд.

Вольная жизнь для сильных, им она на пользу, слабые вон чего устраивают из нее. Когда художник состоял в штате, ходил в журнал на службу, имел твердую зарплату, это был совершенно другой человек. В журнале его любили. Очень добрый, он обожал угощать, таскал в редакцию огромные арбузы. Славный он был тогда парень, ездил на велосипеде, носил кеды, пил только молоко. Жил в своей комнате на краю Москвы как умник - книжки, гантели, набор столярных и слесарных инструментов и простой обеденный стол, за которым он постоянно рисовал, сидел - одно плечо выше, другое ниже. А когда он теперь рисует? Теперь у него для работы специальная мастерская на двенадцатом этаже. И квартира - вот, на четвертом.

Раньше он интересовался многими вещами, ездил, читал, сейчас - книжки только листает.

В свое время Петр Николаевич старался привить художнику любовь к изящному, к строгости и совершенству. Ничего не привилось. Друг его оставался верен себе, своей дикости, а может быть, своей талантливости.

Конечно, только талантливый мог так увешать стены от пола до потолка. Рыночные лубки, пряничные доски и медные иконки, "медяшки", ключи и замки, сечка для капусты и топор, картины и куски картин. Отдельно рамы как самостоятельные произведения искусства. Оконный наличник, печной изразец. Гравюры и вышивки. Другие художники тоже развешивали и раскладывали вокруг себя предметы народного творчества, это мода, ей много лет, а они художники, у них к этому особое отношение, профессиональный интерес, но такого дикарства и необузданности, такой разбойничьей жадности, напора и силы ни у кого не было. Что производит впечатление? Несоединимость, которая кажется смелостью, оригинальностью? Изобилие, которое кажется глупостью, но и дерзостью?

- Все люблю, - признавался художник. - Все. Абсолютно все.

Два детских портрета были у художника, которые Петру Николаевичу нравились. Княжеские дети смахивают на бродяжек. Еще одна хорошая картина - проводы новобранца. Кто любит примитивистов, - а на них теперь мода, нашел бы, что живопись интересная. И княжеские дети, и новобранец, и раскрашенные игрушки из папье-маше, расставленные на полках, чем-то неуловимо похожи на первую жену художника. Как будто человек все что-то одно ищет, ищет и найти не может. Ищет, все перебирает, хватает, вон чего натаскал, а все напрасно.

Вещи эти теперь всегда тут будут, прекрасные и безмолвные, а она ушла, их живая громкая сестра. Вместо нее пришла другая, подтянутая, как молодой офицер, с глазами, полными отчаяния.

- Чай заварен, прошу к столу, - позвала она. - В кухне тепло.

- Ать-два, - откликнулся художник с вымученной улыбкой.

"Кто-то должен вправить ему мозги, - подумал Петр Николаевич, - кто-то - это я".

За чаем Петр Николаевич догадался, какая тоска мучила художника. Ничего нового, все то же. В глазах голубела денежная катастрофа, стыл вопрос: "Где взять?"

Догадка скоро подтвердилась.

- Дайте денег в долг. Умоляю, - попросил художник, когда Катя отлучилась из кухни.

- Ужас и еще раз ужас, - ответил Петр Николаевич.

Вернулась Катя.

- Шептаться очень невоспитанно.

Она шутила, но мужчины молчали, поглощенные собственными переживаниями.

- Перейдем туда, - художник сигаретой показал в сторону двери, что скорее означало "отсюда". - Покалякаем.

- А я пока посуду помою, а потом вы меня посвятите? Я умею хранить секреты, могила.

Трогательно она держалась, ее муж этого не замечал.

- Значит, не дадите... - выдохнул из себя художник, когда они остались вдвоем.

- У меня нет.

- Дружба! Кого она интересует в эпоху атома! Кого может тронуть чужая беда. Вам все до лампочки, что не Пушкин и его окружение.

Петр Николаевич знал эти приступы гнева, когда художник порол злую чушь, не помня себя. А потом ни тени смущения и раскаяния, бородатый ангел с детской улыбкой. Бесполезно объяснять, что он вел себя как скотина. Он просто не знал, что на гостя не кричат, что деньги в долг просят, а не требуют, а если берут, то отдают. Ему вовремя не объяснили, а потом было поздно, он выплевывал эти истины. Он рано остался без отца, который погиб на Крайнем Севере, его воспитывала мать, хотя основное воспитание приходилось на школу, на двор, на эпоху и на случай. Плюс гены. Арсений обожал эту тему. "Ген гуляет", - говорил он и пригибал голову к плечу, как будто прислушивался. Иногда это был ген со стороны дедушки государственного служащего дореволюционных времен, иногда ген бабушки крестьянки или второго дедушки - морского волка, а нередко все гены гуляли вместе. У Арсения при этом был вид постороннего наблюдателя.

Сейчас он начал причитать:

- Ах, я дурак, идеалист, болван, мокрая курица.

Он кружил по комнате, по небольшому пространству, свободному от вещей.

- Что стряслось? Какая беда? Вы можете объяснить по-человечески?

Все-таки Петр Николаевич испытывал жалость к нему.

- Зачем? Что тогда будет? У вас появятся деньги? Но вы сказали, что у вас их нет. А нет - это нет. Это я испытал на собственной шкуре. Нет, и ни одна собака не даст. Вот так у вас "нет". Или как-нибудь по-другому? Ведь это надо иметь мужество - сперва сказать "нет", а потом "да". Но я вам ничего не буду объяснять. У вас на лице написано презрение, а презирать меня не за что. Я никого не убивал. Мне от вас больше ничего не надо, можете не волноваться. Даже если вы мне теперь сами предложите, я откажусь. Я уже отказываюсь. Надо быть гордым.