Леонид Андреев - Христиане

— Нет! — перебила Караулова. — Неправда это. И не плакала я вовсе и не каялась. Какое же это покаяние, когда то же самое делаешь? Вот вы посмотрите…

Она открыла сумочку, вынула носовой платок и за ним портмоне. Положив на ладонь два серебряных рубля и мелочь, она протянула её к защитнику и потом к суду. Одна монетка соскользнула с руки, покружилась по бетонному, натёртому полу и легла возле пюпитра защитника. Но никто не нагнулся её поднять.

— За что вот я эти деньги получила? За это за самое. А платье вот это, а шляпка, а серьги — все за это, за самое. Раздень меня до самого голого тела, так ничего моего не найдёшь. Да и тело-то не моё — на три года вперёд продано, а то, может, и на всю жизнь, — жизнь-то наша короткая. А в животе у меня что? Портвейн, да пиво, да шоколад, гость вчера угощал, — выходит, что и живот не мой. Нет у меня ни стыда, ни совести: прикажете голой раздеться — разденусь; прикажете на крест наплевать — наплюю.

Кравченко заплакала. Слезы у неё не точились, а бежали быстрыми, нарастающими капельками и, как на поднос, падали на неестественно выдвинутую грудь. Она их вытирала, но не у глаз, а вокруг рта и на подбородке, где было щекотно.

— А то вот третьего дня меня с одним гостем венчали, так, для шутки, конечно: вместо венцов над головой ночные вазы держали, вместо свечек пивные бутылки донышками кверху, а за попа другой гость был, надел мою юбку наизнанку, так и ходил. А она, — Караулова показала на плачущую Кравченко, — за мать мне была, плакала, разливалась, как будто всерьёз. Она поплакать-то любит. А я смеялась, — ведь и правда, очень смешно было. И к церкви я равнодушна, и даже мимо стараюсь не ходить, не люблю. Вот тоже говорили тут: «Молиться», — а у меня и слов таких нет, чтобы молиться. Всякие слова знаю, даже такие, каких, глядишь, и вы не знаете, несмотря на то что мужчины; а настоящих не знаю. Да о чем и молиться-то? Того света я не боюсь, — хуже не будет; а на этом свете молитвою много не сделаешь. Молилась я, чтобы не рожать, — родила. Молилась, чтобы ребёнок при мне жил, — а пришлось в воспитательный отдать. Молилась, чтобы хоть там пожил, — а он взял да и помер. Мало ли о чем молилась, когда поглупее была, да спасибо добрым людям — отучили. Студент отучил. Вот тоже, как вы, начал говорить и о моем детстве и о прочем, и до того меня довёл, что заплакала я и взмолилась: господи, да унеси ты меня отсюда! А студент говорит: «Вот теперь ты человеком стала, и могу я теперь с тобою любовное занятие иметь». Отучил. Конечно, я на него не сержусь: каждому приятнее с честною целоваться, чем с такой, как я или вот она; но только мне-то от молитвы да от слез прибыли никакой. Нет уж, какая я христианка, господа судьи, зачем пустое говорить? Есть я Груша-цыганка, такою меня и берите.

Караулова вздохнула слегка, качнула головой, блеснув золотыми обручами серёг, и просто добавила:

— Двугривенный я тут уронила, поднять можно?

Все молчали и глядели, пока Караулова, перегнувшись, поднимала монету со скользкого пола.

— Ну, а вы-то, — с горечью обратился председатель к Пустошкиной и Кравченко, — вы-то согласны принять присягу?

— Мы-то согласны… — ответила Кравченко, плача. — А она нет!

— Господин председатель! — поднялся прокурор, строгий и величественный. — Ввиду того что многие случаи, сообщённые здесь свидетельницей Карауловой, вполне подходят под понятие кощунства, я как представитель прокурорского надзора желал бы знать, не помнит ли она имён?..

— Ну, какое там кощунство! — ответила Караулова. — Просто пьяны были. Да и не помню я, — разве всех упомнишь?

Судьи долго и бесплодно совещаются, подзывают даже к себе прокурора и убедительно, в два голоса, шепчут ему. Наконец постановляют: «Допросить свидетельницу Караулову, ввиду её нехристианских убеждений, без присяги».

Остальные свидетели тесной кучкой двинулись к аналою, где ждёт их облачившийся священник с крестом.

Пристав громко говорит:

— Прошу встать!

Все встают и оборачиваются к аналою. Теперь Карауловой видны одни только спины и затылки: плешивые, волосатые, круглые, плоские, остроконечные.

Священник говорит:

— Поднимите руки!

Все подняли руки.

— Повторяйте за мною, — говорит он одним голосом и другим продолжает: — Обещаюсь и клянусь…

Толпа разрозненно гудит, выделяя густое, ещё полное слез, контральто Кравченко.

— Обещаюсь и клянусь…

— Перед всемогущим богом и святым его Евангелием…

— Перед всемогущим богом… и святым… его… Евангелием…

Все наладилось и идёт как следует: стройно, легко, приятно. Во все время присяги и целования креста Караулова стоит неподвижно и смотрит в одну точку: в спину председателя.

Свидетелей удалили, кроме Карауловой.

— Свидетельница! Суд освободил вас от присяги, но помните, что вы должны показывать одну только правду, по чистой совести. Обещаете?

— Нет… Какая у меня совесть? Я ж говорила, что нет у меня никакой совести.

— Ну что же нам с вами делать? — разводит руками председатель. — Ну, правду-то, понимаете, правду говорить будете?

— Скажу, что знаю.

Через полчаса, в образцовом порядке и тишине, совершается суд. Правильно чередуются вопросы и ответы; прокурор что-то записывает; репортёр с деловым и бесстрастным лицом рисует на бумажке какие-то замысловатые орнаменты. Обвиняемый даёт продолжительные и очень подробные объяснения. Руки он заложил за спину, слегка покачивается взад и вперёд и часто взглядывает на потолок.

— …Что же касается квитанции из городского ломбарда на заложенный велосипед, то происхождение её таково. Тринадцатого марта прошедшего года я зашёл в велосипедный магазин Мархлевского…

…Что же касается якобы моих кутежей в означенном доме терпимости и того, будто я разменивал там сторублевую бумажку, то был я там всего четыре раза: двадцать первого декабря, седьмого января, двадцать пятого того же января и первого февраля, и три раза деньги платил за меня мой товарищ Протасов. Относительно же четвёртого раза, когда я платил лично, я прошу разрешения представить суду потребованный мною тогда же счёт, из коего видно, что общая сумма издержек, включая сюда…

Горит электричество. За окнами тьма. Весело, тепло, уютно.

1905