Александр Куприн - «Воскресение и жизнь…». Пасхальная проза русских классиков

Допущено к распространению Издательским советом

Русской Православной Церкви

ИС Р18-803-0098

В оформлении обложки использована картина С.Д. Милорадовича

Знак информационной продукции 12+

© Лыжина С.С., составление, вступительная статья, 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Пасхальная проза – одно из самых интересных и многообразных явлений календарной словесности, а ведь эта словесность сама по себе необычна.

Мы привыкли, что художественное слово открывает перед нами самостоятельные миры, никак не связанные с окружающей действительностью, но художественное слово календарной словесности действует наоборот. Оно призвано не затмить реальность для читателя, а дополнить ее, объединиться с ней и в итоге по-особому увлечь.

Это необычное переживание возникает и при знакомстве с пасхальной прозой. Неудивительно, что интерес к данному литературному направлению, никогда не исчезающий, возрастает с приближением того самого Праздника.

Наступает Пасха, и, значит, та весна, которую мы видим на улице, объединяется с той, о которой говорит нам автор, пусть даже строки были написаны в прошлом столетии или полтора столетия назад. Ночная церковная служба, возглас «Христос воскресе!», пасхальная трапеза, колокольный звон, чириканье птиц, весеннее солнце, о которых мы читаем, перекликаются с впечатлениями из реальной жизни, даже если этих впечатлений немного.

Но не только внешние приметы Праздника ценны в пасхальном рассказе. В праздничные дни чувствуется потребность вспомнить о вечных истинах, о законах добра и милосердия. Ощущают эту потребность и авторы, поэтому пасхальная проза зачастую приобретает форму притчи, а иногда становится почти проповедью.

Мало кого удивляет, что такие проповеди остаются вне времени, как и сюжетная проза. Талантливая проповедь по прошествии лет не теряет силу воздействия, поэтому рассуждения Н. Гоголя или В. Соловьева о сути и значении праздника Пасхи кажутся актуальными даже сейчас.

Годы идут, а особая атмосфера, возникающая в ночь накануне Пасхи и в сам праздничный день, остается во многом неизменной, потому что современные люди, чувствуя радость, переживают это чувство так же, как люди в минувшие века. Вот почему воспоминания о пасхальной службе на Афоне, прошедшей в середине XIX века, могут быть восприняты не как историческое свидетельство, а как рассказ человека, почти современного нам.

В этом сборнике сделана попытка собрать русскую классическую пасхальную прозу всех возможных разновидностей, ведь за минувшие столетия русская литература накопила солидный багаж: здесь и сюжетное художественное повествование, и воспоминания, и эссе, и публицистика.

Пусть же накопленный опыт отечественной литературы, изображающей Пасху, объединится с опытом современных читателей и подарит им те необыкновенные впечатления, которые способна подарить только календарная словесность!

В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья. Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней – те же всегдашние занятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, – он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всю землю сливает в один гул, это восклицанье «Христос воскрес!», которое заменяет в этот день все другие приветствия, это поцелуй, который только раздается у нас, – и он готов почти воскликнуть: «Только в одной России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!» Разумеется, все это мечта; она исчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию или даже только припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты, пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, наместо радостных встреч, – если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбие кипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не о Воскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; что даже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, уже пьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня, и не успела еще заря осветить земли. Вздохнет бедный русский человек, если только все это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура и посмеянье над праздником, а самого праздника нет. Для проформы только какой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненным чиновникам, как нужно любить своего брата, да какой-нибудь отсталый патриот, в досаде на молодежь, которая бранит старинные русские наши обычаи, утверждая, что у нас ничего нет, прокричит гневно: «У нас все есть – и семейная жизнь, и семейные добродетели, и обычаи у нас соблюдаются свято; и долг свой исполняем мы так, как нигде в Европе; и народ мы на удивленье всем».

Нет, не в видимых знаках дело, не в патриотических возгласах и не в поцелуе, данном инвалиду, но в том, чтобы в самом деле взглянуть в этот день на человека, как на лучшую свою драгоценность, – так обнять и прижать его к себе, как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшему другу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к нам приехал. Еще сильней! еще больше! потому что узы, нас с ним связывающие, сильней земного кровного нашего родства, и породнились мы с ним по нашему прекрасному Небесному Отцу, в несколько раз нам ближайшему нашего земного отца, и день этот мы – в своей истинной семье, у Него Самого в дому. День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него ни одного человека.

Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать все человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее – и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощи несчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов.