Георгий Демидов - Дубарь

Я всё ещё находился во власти мысли о противостоянии Живой и Мёртвой материи и не хотел, чтобы холодный хаос льдов и гор сразу же поглотил и растворил в себе останки маленького человеческого существа. Поэтому-то, наверно, следуя древнему стремлению Человека Разумного к утверждению жизни даже после смерти, почти подсознательно установил её знак на могиле усопшего. Этот знак был примитивен и прост, но он являлся символом правильной геометрической формы, которой Хаос враждебен и чужд. Это представление скорее всего и лежало в основе сооружения таких надгробий, как всевозможные обелиски, пирамиды и те же кресты.

Меня вдруг охватило чувство благоговения, как верующего в храме. Ушли куда-то мысли о еде, отдыхе и тепле. Это было, вероятно, то состояние возвышенного и умилённого экстаза, которое знакомо по-настоящему только искренне верующим людям. Под его воздействием я развязал тесёмки своего каторжанского треуха и обнажил голову. Мороз сразу же обхватил её калеными клещами и больно обжёг уши, реальность оставалась реальностью. Я надел шапку, смахнул с бушлата несколько круглых, похожих на градины льдинок и, подобрав с земли свой инструмент, начал спускаться в долину.

На самом дне жизни люди плачут не чаще, а гораздо реже, чем обычно. Возможность изливать своё горе таким образом - удел более счастливых, у которых оно всё же только эпизод их жизни, а не её постоянное содержание. Впрочем, замерзшие льдинки на груди моего бушлата вовсе не были слезами скорби. При всей своей теплоте и нежности мои чувства к погребённому ребенку скорее напоминали те, которые вызываются душевным просветлением, например, созерцанием великих произведений искусства. Да и милосердие смерти в этом случае было слишком очевидно, чтобы сожалеть ещё об одной несостоявшейся жизни.

Я испытывал не горе, а мягкую и светлую печаль. И ещё какое-то высокое чувство, которое, наверно, было ближе всего к чувству благодарности. Благодарности мёртвому ребёнку за напоминание о Жизни и как бы утверждение её в самой смерти.

Игра света в темнеющем небе стала уже грубее и глуше, когда я подошёл к лагерной больнице. Санитар Митин сметал снег с дорожки и, увидев меня, удивился:

- Ты что там делал, на кладбище? Загорал, что ли?..

Вопрос был резонный, и я смутился, не зная, что ответить. Однако бывший следователь, вспомнив о чём-то, осклабился:

- Фу ты! Совсем забыл, что у тебя приятель в сторожах...- Он заговорщицки подмигнул и похлопал меня по животу. Верный законам своего мышления, Митин вообразил, что я гостил на рыбном складе, где у меня действительно был знакомый, и несу под полой бушлата ворованную горбушу. Это было отличное объяснение, до которого сам бы я сейчас не додумался. Мои мысли были ещё далеко. Посерьёзнев, санитар сказал: - Ты один-то через вахту не ходи, на ней Длясэбэ торчит. Наверняка обыскивать полезет. А постой возле наших, они сейчас очистку зоны снаружи заканчивают, и вали потом со всеми через ворота. Так оно вернее будет...

Я поблагодарил Митина за толковый совет и побрёл к лагерю, от которого доносились уже голоса работающих. В его грубость, чёрствость, низменность мыслей и чувств.

1966 г.