Сергей Диковский - Капельдудка

Сергей Диковский

Капельдудка

Звали его по-разному. Паспорт аттестовал маленького, подвижного человечка водопроводчиком Андреем Савеловым.

Профессор Горностаев, у которого водопроводчик брал уроки музыки, называл ученика то "монстром", то "тетеревом", то Андрюшей - в зависимости от настроения.

А приятели окрестили Савелова обидно и коротко "капельдудка", вероятно, в честь большой медной трубы, с которой он расставался только во сне.

Он умел играть решительно на всех инструментах: гитаре, цитре, охотничьем рожке, геликоне, фисгармонии, флейте, цимбалах, банджо, на кларнете, барабане, контрабасе, баяне, ксилофоне, бутылках, гребнях, бочках, пилах, ножах... Давке предметы совсем не музыкальные в руках Савелова оказывались способными воспроизводить мелодии.

На что бездарен крашенный охрой забор, но и тот разражался трескучими арпеджио, едва к дереву прикасались быстрые капельдудкины руки.

Он любил также петь. Но голос его, застуженный в поездках, сожженный водкой, звучал тускло. Может быть, именно поэтому "капельдудка" из всех инструментов выбрал трубу. Звонкая и сильная, никогда не знавшая ни усталости, ни хрипоты, она была достойным заместителем человеческого горла.

По вечерам, надев трубу через плечо, "капельдудка" ходил к Горностаеву на уроки. Говоря по совести, у профессора не было ученика более безалаберного и более способного, чем этот гнилозубый маленький человечек.

Первое время Горностаев встречал "капельдудку" с вежливым отвращением. Похожий на атлета, профессор был точен и брезглив Он терпеть не мог базарного щегольства ученика, его шелковой косоворотки, усыпанной от плеча до горла бисером пуговиц, франтовских сапог с ремешками, выбритого по дурацкой моде затылка и особенно траурных ногтей.

На первом же уроке Горностаев грубовато сказал:

- Ну, знаете, друг мой... Если выпили, так ешьте пектус... И потом ногти... С такими ногтями я вас к Шуберту не подпущу.

Когда они встретились снова, профессор изумленно хмыкнул: ногти ученика были не только вычищены, но и раскрашены огненным лаком.

"Капельдудка" никогда не приходил вовремя. Больше того, не предупредив профессора, он пропадал иногда месяцами. После таких перерывов он являлся обрюзгший и серый, точно человек, долгое время пролежавший в больнице.

- Командировка! - говорил он, освобождаясь от пальто быстрыми кошачьими движениями. - Одичал я на севере, Алексей Эдуардович... Водки нет, людей тоже... Пальцы дубовые стали.

В таких случаях профессор уходил в свой кабинет и демонстративно захлопывал дверь. В командировки он верил мало.

Горностаев был упрям. "Капельдудка" бесцеремонен. Он отворял дверь, залезал в кресло и говорил застуженным тенорком:

- Паскудная у меня специальность. Алексей Эдуардович, не верите? Ей-богу, ездил... теперь как часы буду ходить.

- Ну, знаете! - кричал, багровея, профессор. - Вы не ученик... Вы бродяга! Берите уроки у венских шарманщиков... Марта! Не пускайте больше Савелова!

Впрочем, и толстая эстонка Марта и сам профессор знали, что дверь перед "капельдудкой" откроется. Можно было не любить ученика за вульгарную речь, за привычку тушить окурки" о ножку рояля, за дурацкий портсигар с голой русалкой на крышке, но таланта оспорить было нельзя.

- Ездил я в Мурманск, - замечал "капельдудка" лениво, - гам в морском клубе разучивают ваш "Океан"... Оркестр человек на восемьдесят... Дирижер из военных... толково...

"Капельдудка" врал. Но Горностаев, как большинство искренних и резких, людей, плохо чувствовал лесть.

- Audiatur et altera pars! [Да будет выслушана и другая сторона!] говорил он отрывисто. - Чего вы замолчали? Ну, рассказывайте... Вы, монстр!

Не проходило и полчаса, как ясный гортанный голос трубы разливался по комнатам. Были у этого развинченного, потрепанного человечка и вкус, и темперамент, и страсть. И когда в особняке, разбуженном трубой, властвовал неистовый Вагнер, "бродяга" и "монстр" невольно превращался в Андрюшу.

Однажды профессор сам опоздал на урок. Когда он тихо открыл парадную дверь и вошел в коридор, его неприятно поразили звон, дребезжанье и треск. Сначала Горностаеву показалось, что полотеры передвигают буфет с посудой, затем он уловил в этих странных звуках некоторую систему. Профессор заглянул в столовую...

На стуле, задыхаясь от смеха, сидела толстая Марта. "Капельдудка" давал концерт. Вооруженный двумя дирижерскими палочками, яростный и неистовый, он носился по комнате, и все, к чему прикасались его быстрые руки, вдруг начинало петь, звенеть и гудеть. Предметы, молчавшие со дня своего рождения, вроде книжного шкафа, бюста Данте или каминных щипцов, теперь переговаривались между собой.

Впервые в своей жизни профессор узнал, что матовый колпак люстры поет, как дальний колокол, что подсвечники патетичны, а хрустальный графин обладает цыганским контральто.

- До-соль! До-соль!.. - глухо говорил книжный шкаф, набитый энциклопедиями.

- Соль-фа-ми-ре, - отвечал сочувственно радиатор, и рюмки вторили им назойливыми комариными голосами.

Горностаев не сразу понял, что "капельдудка" пытается воспроизвести титаническую музыку "Гибели богов". Догадавшись, он остолбенел. Это было кощунство. И профессор, вбежав в комнату с резвостью, не свойственной пятидесятилетнему человеку, вырвал из рук "капельдудки" дирижерские палочки, точно это было оружие, угрожавшее Вагнеру.

- Паяц! - закричал он стариковским фальцетом. - Как ты смеешь?!

Он готов был разломать палочки о голову неудачливого виртуоза, и "капельдудка", будучи скорее тактиком, чем стратегом, не нашел ничего лучшего, как схватить трубу и ретироваться на улицу.

И все-таки они не расстались. Даже в этом разудалом концерте чувствовались темперамент и отличный слух. Горностаев простил "капельдудке" кощунство.

...Это была странная пара: пожилой профессор, почитатель мюллеровской гимнастики, Гамсуна, Грига, и самоуверенный полуграмотный человечек, не одолевший за всю свою жизнь и десятка книг.

Шел третий год занятий, и Алексей Эдуардович стал привыкать к своему безалаберному ученику. Иногда после уроков они даже беседовали на темы, не относящиеся к музыке.

Профессор вспоминал шведский городок Кальмар, где он провел свое детство, обвитый плющом "дом моряка", ручных белок в парке у моря или особняки, не сменявшие черепичных колпаков по четыре столетия.

"Капельдудка" рассказывал преимущественно о Москве. Он родился в Марьиной роще, помнил Хитров рынок, исчезнувший в 1924 году, переулки у Трубной и другие места, о которых профессор едва-едва знал понаслышке. "Капельдудке" пришлось когда-то чинить краны в угрозыске. Там-то он и узнал столько занимательных историй, что ему позавидовал бы сам Гиляровский [старый репортер, знаток Москвы].