Анатолий Агарков - Самои. Сборник рассказов и повестей

– Убежит, – ахнул Предыбайлов.

– Куда? – пожал плечами Богатырёв и прошёл в кабинет. Игнат за ним, оглядываясь на входные двери и страшась отстать. Константин по-хозяйски расположился за столом председателя Совета. Тот примостился просителем на лавке.

– Что ж ты хлопцев не покликал? Всё удалью своей кичишься. А ну как.… Вишь, он какой…. И терять ему нечего.

– Знаешь, Игнат, одни живут, играя со смертью, другие умирают, хватаясь за жизнь. Ты-то как, жить хочешь?

Предыбайлов хоть и был потомственным казаком, но с детства отличался хлипким телом и слабою душой, а в председатели попал по своей грамотности. Богатырёв его презирал.

Вошёл Лагутин, сел на лавку напротив, пошарил по карманам и жестом попросил закурить. Константин бросил ему кисет.

– Облегчился?

Семён кивнул головой и, пуская под нос клубы дыма, неожиданно тепло сказал:

– В самый раз. Думал, обгажусь. Дело такое, что не отвертишься.

Константин понимающе кивнул головой и взглянул на белого, как мел, Предыбайлова:

– Иди-ка ты домой. Ишь как вымотался – с лица прямо спал. А мы тут с гостем твоим до утра покоротаем.

– Покоротаем, – согласился Лагутин.

А председатель станичного Совета охотно закивал, засуетился и мигом исчез из своего кабинета.

– Есть хочешь? – спросил Богатырёв.

Лагутин покачал головой, отрицая, а потом жестом показал, что не против опохмелиться.

– Припоздал ты. Чуть пораньше – Игнатку бы заслали, а теперь терпи: я тебе не посыльной, да и ты не гостем у меня. Как скрутить себя дал, Семён?

– Хмельным взяли, сволочи.

– Хуже нет, когда свои продают.

Помолчали. За открытым окном сгустились сумерки, посыпал дождь, шелестя листвой. Богатырёв в сердцах сплюнул:

– Откосились!

– Дождь с ночи – надолго, – подтвердил Лагутин. – Окладной. Однако хорош для сна – убаюкивает.

– Ну, давай ложиться, – согласился Константин и потушил керосиновую лампу.

Расположились на лавках у противоположных стен. Слышен был перестук дождя, ветка сирени скреблась о ставню, мыши под полом затеяли возню. Вот и все звуки. Потом по комнате растеклись глубокое дыхание и тихие посвисты.

Константину снилась молодая Наталья, берег пруда, заросшего ряской. Она в прозрачной ночной рубахе манила желанным телом, звала жестом за собою в воду.

Константин шагнул и разом провалился в чёрный омут, накрывший его с головой холодной водой, дно пропало из-под ног. Он попытался всплыть, но голову сдавили железные тиски, к ногам будто жернова подвесили, и перехватило дыхание. На грудь навалилась непомерная тяжесть, воздуху в ней становилось всё меньше и меньше. Константин закричал, рискуя захлебнуться, и …очнулся.

Чьи-то сильные руки сдавили ему горло, сверху навалилось тяжёлое тело, лицо обдавало горячим дыханием. Богатырёв перехватил запястья, пытаясь разжать удушающую хватку, напрягся, и ещё. Противник застонал – сила ломала силу. Хватка на горле ослабла. Константину удалось вздохнуть, и он почуял смрад перегара. В то же мгновение Богатырёв саданул противника коленом в бок и замешкавшегося – обеими ногами в грудь.

Отдышавшись, Константин зажёг лампу, присел за столом, скручивая цигарку.

Лагутин, сидя на полу, мотал головой, сплёвывал на пол и бороду сгустки крови из прокушенной губы.

– Силён ты, Богатырёнок, ногами драться, – ворчал он, ощупывая грудь и зачем-то спину.

Константин, наконец, унял дрожь в руках и прикурил.

– Как был ты жиганом, Лагутин, так и подохнешь, – зло сказал он и сплюнул в сторону атамана. Потом, будто пожалев, смягчил тон. – Ты, Семён, на что надеешься? Куда бежать-то собрался?

– Да ни на что. Просто зло взяло – сопишь ты весь такой правильный, безмятежный, наверное, бабу во сне тискаешь, будто страх насовсем потерял.

– Я, Семён, счастье своё в боях заслужил и страх там же оставил.

– Конечно, конечно. И когда братуху своего, как капусту….

Константин промолчал, помрачнев. Взгляд его остекленел.

Лагутин, наконец, поднялся, прошёл неверным шагом к столу, взял Богатырёвский кисет, свернул цигарку, закурил, прервал затянувшееся молчание:

– Почему так получается: кому молоко с пенкой, кому – дыба и стенка?

– Ну, покайся, – усмехнулся Константин. – Расскажи о своей сиротской доле. Глядишь, в чека и посочувствуют.

И будто снежный ком толкнул с горы – разговорился Лагутин, изливая наболевшее, разгорячился, торопясь облегчить душу, будто в последний раз видел перед собой понимающего человека.

За тем и ночь прошла. Дождь за окном иссяк. Утро подступило хмурое, но с солнечными проблесками.

Когда по улице прогнали стадо, на крыльце раздался дробный стук каблуков. Вошла Наталья Богатырёва, по-прежнему крепкая и живая, смуглолицая от загара. Подозрительно осмотрела мужа, незнакомца, стол и все углы помещения. Не найдя предосудительного, всё же не сдержала приготовленные упрёки:

– Прохлаждаешься? Отец уж Карька запряг, на покос сбирается, а он прохлаждается. Старый кряхтит, а едет, потому что надо. Ему надо, а тебе ни чё ни надо. Так всю жизнь шашкой бы махал да махоркой дымил. У, анафемы, стыда у вас нет!

Наталья ушла, хлопнув дверью.

– Вот бабы! – Константин не знал, как оправдаться за жену. – А ведь верно – на покос надо ехать. Припозднились мы – трава перестояла, да и дождик кончился.

Пришёл заспанный Предыбайлов и своей унылой физиономией подстегнул решимость Богатырёва:

– Ты, как хочешь, Игнат, а мне на покос надо ехать. Не брошу ж я старика.

– Да ты что! – председатель даже лицом побелел от мысли остаться наедине с Лагутиным. – Ты ж вызвался помочь. Не сгорит твой покос.

– Ни кому я в помощники не назывался, – отмахнулся Константин. – А покос-то как раз и сгорит. Тут день упустишь – год голодным будешь. Да и отца ты моего знаешь – упрямый старик: что задумал – умрёт, но сделает. Вообщем, пошёл я, бывай.

– Константин Алексеевич, – взмолился Предыбайлов. – Не губи, родной. В чеку его надо, в Троицк везть. А я-то как – убьеть по дороге. Ты вот что, забирай его с собой – сам ведь развязал….

– С собой, говоришь? – Богатырёв оглянулся от дверей, смерил взглядом атамана, – Косить не разучился?

Лагутин покривился. После ночной исповеди к нему пришли – на душу умиротворённость, на лицо отрешённость.

– Пошли, говорю, со мной, – сказал Богатырёв Лагутину. – Чека ещё подождёт.

Ближе к полудню ветерок разогнал облака, солнце поднялось высоко, и под его лучами запарили окрестности. Старший Богатырёв, Алексей Григорьевич, правил лошадью и помалкивал. Константин с Лагутиным вели неспешный разговор.

– Спроси любого из нас – за что дрались? – и оба скажем: заступались за обиженных, поднимали униженных, наказывали злодеев.