Николай Лейкин - Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии

Иван Кондратьич подбежал к первому попавшемуся омнибусу и, сказав: «Вот этот как будто омнибусик поновее», сел в него. Полезли за ним и супруги Ивановы.

Живо взвалили на крышу омнибуса их сундуки, взятые из багажного вагона, и омнибус поехал, минуя роскошный сквер, разбитый перед железнодорожной станцией. В сквере росли апельсинные деревья с золотящимися плодами, пальмы, латании, агавы, олеандры и яркими красными цветами цвели громадные камелии.

– Боже мой, в какие места мы приехали! – восторгалась Глафира Семеновна. – Оранжереи под открытым небом. Смотрите, смотрите, лимоны! Целое дерево с лимонами!

Иван Кондратьевич мрачно покосился и сказал:

– Лимоны у подлецов есть, а самоваров к чаю завести не могут.

– Оглянитесь, оглянитесь, господа, назад! Ах, какая гора! – продолжала Глафира Семеновна. – А вон и осел везет в тележке цветную капусту. Цветная капуста уж здесь поспела. А у нас-то! Я у себя перед отъездом лук на окошке посадила, и тот к Масленице еле-еле перья дал. Еще осел. Два осла… Дамы-то здешние, дамы- то в марте в одних бумажных зефировых платьях по улицам ходят – вот до чего тепло.

Проезжали по Avenue de la Gare – длинному проспекту, обсаженному гигантскими деревьями. Было еще рано, уличная жизнь только начиналась: отворяли магазины, кафе; кухарки в соломенных шляпках и с корзинками в руках шли за провизией. Показался англичанин, мерно шагающий по бульвару, длинный, худой, весь в белом и с зеленой вуалью на шляпе. Иван Кондратьич тотчас же обратил на него внимание и сказал:

– Эво, какой страшный! Это, должно быть, поп здешний итальянский.

– Нет, нет, это англичанин, – отвечала Глафира Семеновна. – Мы таких в прошлую поездку много видели в Париже на выставке.

Наконец омнибус въехал на двор гостиницы и остановился. На дворе опять апельсинные и лимонные деревья с плодами, мирты в цвету, у подъезда два толстых, как бревно, кактуса лезут своими верхушками к окнам третьего этажа. Швейцар зазвонил в большой колокол. Выбежал пожилой мужчина с эспаньолкой и с карандашом за ухом.

– Комнату об одной кровати и комнату о двух кроватях… – сказал Николай Иванович. – Глаша, переведи по-французски.

– Уговаривайтесь уж, голубушка, заодно, чтоб нам апельсины и лимоны из сада даром есть, – сказал Иван Кондратьевич.

Мужчина с эспаньолкой повел показывать комнаты, сказал цену и стал предлагать взять комнаты с пансионом, то есть со столом.

– Nous avons deux déjeuners, diner à sept heures… – рассказывал он.

Глафира Семеновна поняла слово «пансион» совсем в другом смысле.

– Как пансион? Коман пансион? Николай Иваныч, вообрази, он нам какой-то пансион предлагает! Почему он вообразил, что у нас дети? Нон, нон, монсье. Пуркуа пур ну пансион? – сказала она. – Ну навон па анфан. Пансион!

– Si vous prendrez la pension, madame, ça vous sera à meilleur marché.

– Опять пансион! Да что он пристал с пансионом!

– Учитель должно быть, что ли… – отвечал Николай Иванович.

– Да ведь он видит, что при нас нет детей.

– А может быть, у него пансион для взрослых, для обучения русских французскому языку? Ты спроси, какой у него пансион. Ведь можешь спросить. На столько- то теперь уже по-французски насобачилась?

– Все равно нам не надо никакого пансиона. Так берем эти комнаты? За одну восемь франков, за другую двенадцать в день хочет, – пояснила Глафира Семеновна.

– Двенадцать четвертаков по сорока копеек – четыре восемь гривен на наши деньги, – сосчитал Николай Иванович. – Дорогонько, ну да уж нечего делать.

– Ницца… Ничего не поделаешь. Сюда шалая публика только за тем и едет, чтобы деньги бросать. Самое модное место из всех заграниц. Хочешь видеть, как апельсины растут – ну и плати. Берем, что ли, эти комнаты? – продолжала она.

– Постойте, постойте. Нельзя ли ему «вив ли Франс» подпустить, так, может быть, он из-за французско-русского единства и спустит цену, – сказал Конурин.

– Какое! Это только у нас единство-то ценится, а здесь никакого внимания на него не обращают. Ты видел сегодня ночью кондуктора-то? Взял полтора франка, чтоб никого к нам в купе не пускать, – и сейчас же к тебе пассажира на ноги посадил. Нет, уж где наша не пропадала! Надо взять. Берем, мусье, эти комнаты! – решил Николай Иванович и хлопнул француза с эспаньолкой по плечу.

– Avec pension, monsieur? – снова спросил тот.

– Вот пристал-то! Нон, нон. У нас нон анфан. Мы без анфанов приехали. Вуаля: же, ма фам и купец фруктовщик с Клинского проспекта – вот и все.

Николай Иванович ткнул себя в грудь, указал на жену, а потом на Конурина.

Переодевшись и умывшись, супруги Ивановы и Конурин вышли из гостиницы, чтобы идти осматривать город. Глафира Семеновна облеклась в обновки, купленные ею в Париже, и надела такую причудливую шляпу с райской птицей, что обратила на себя внимание даже француза с эспаньолкой, который часа два тому назад сдавал им комнаты. Он сидел за столом в бюро гостиницы, помещавшемся внизу у входа, и сводил какие-то счеты. Увидав сошедших вниз постояльцев, он тотчас же заткнул карандаш за ухо, подошел к ним и, не сводя глаз со шляпки Глафиры Семеновны, заговорил что-то по-французски.

– Глаша, что он говорит? – спросил Николай Иванович.

– Да говорит, что у них хороший табльдот в гостинице и что завтрак бывает в двенадцать часов дня, а обед в семь.

– А ну его! А я думал, что-нибудь другое, что он так пристально на тебя смотрит.

– Шляпка моя понравилась – вот и смотрит пристально.

– Да уж и шляпка же! – заговорил Конурин, прищелкнув языком. – Не то пирог, не то корабль какой- то. В Петербурге в такой шляпке пойдете, то за вами собаки будут сзади бежать и лаять.

– Пожалуйста, пожалуйста, не говорите вздору. Конечно, ежели вашей жене эту шляпку надеть, которая сырая женщина и с большим животом, то конечно…

– Да моя жена и не наденет. Хоть ты озолоти ее – не наденет.

– Зачем ты бриллиантовую-то браслетку на руку напялила? Ведь не в театр идем, – сказал жене Николай Иванович.

– А то как же без браслетки-то? Ведь здесь Ницца, здесь самая высшая аристократия живет.

Супруги и их спутник вышли на улицу, прошли с сотню шагов и вдруг в открывшийся проулок увидели море.

– Море, море… – заговорила Глафира Семеновна. – Вот тут-то на морском берегу все и собираются. Я читала в одном романе про Ниццу. Высшая публика, самые модные наряды…

Они ускорили шаг и вскоре очутились на набережной, на Jetté Promenade. Берег был обсажен пальмами, виднелась бесконечная голубая даль моря, сливающаяся с такими же голубыми небесами. На горизонте белели своими парусами одинокие суда. Погода была прелестная. Ослепительно-яркое солнце делало почти невозможным смотреть на белые плиты набережной. Легкий ветерок прибивал на песчано-каменистый берег небольшие волны, и они с шумом пенились, ударяясь о крупный песок. Около воды копошились прачки, полоскавшие белье и тут же, на камнях, расстилавшие его для просушки.