Елена Долгопят - Физики

- Золото? - переспросил Ганя. - А что?

- Ничего. Я всегда считал, что ученые своего добьются.

- В смысле? - Ганя разбил яйцо над раскаленной сковородкой, оно шлепнулось, зашкворчало, закричало, скорчилось, чуть не вспыхнуло адским пламенем.

Вот так вот и мы, грешники, - подумал Ганя.

- Я в смысле управления жизнью. Контроля. Прошли те времена, когда жизнью управляли короли, военные, политики. Наступает время ученых. Я об этом в одной книжке прочитал. Фантастика, ясно. Но реальность еще хлеще, только нам никто не скажет. Тайна.

Ганя сел с другого конца стола есть яйцо со сковородки.

- И пищу из воздуха научитесь производить.

- Надо вам заметить, - сказал Ганя, хрустя поджаркой, - это яйцо именно что из воздуха. - И очень вкусное.

- Ганя! - воскликнула соседка-учительница, варившая в кастрюльке какао.

- Хотите попробовать?

Она покачала головой, сняла закипевшее какао и поставила на подоконник остывать; внучок ее любил какао холодное. Засмотрелась в окно.

- Согласитесь, - продолжал сосед, - нынешняя наука вещь сложная.

- Не могу не согласиться.

- Я, к примеру, еще могу понять дифференциальные уравнения.

- Уже неплохо.

- И таких, как я, не сильно мало.

- Не уверен.

- Я серьезно. Все-таки какие-то вещи еще укладываются в голове. Но то, чем вы занимаетесь, я, наверное, в жизни не пойму.

- Вы о золоте?

- О золоте тоже. Дело не в этом. Ученые скоро будут, уже стали, как жрецы. То, чем они занимаются, кажется волшебством всем остальным, их подданным. Вы можете все: золото, хлеб, воду, здоровье.

- Еще бы немного счастья, - произнесла учительница, не оборачиваясь.

- И это в их власти! - вскричал сосед. - Таблетки радости, счастья или просто спокойствия.

- Валерьянка, - сказал Ганя.

- Я серьезно. Управлять психикой, управлять настроением, эмоциями, даже симпатиями. Все в ваших руках.

Гане разговор наскучил. Ясно было, во что он упрется: ответственность ученого, нравственная позиция. Но Ганя считал, что любой ученый по природе своей безответствен и безнравствен. Как только он становится нравственным, он перестает быть ученым. Любопытство ученого мужа кончится в конце концов тем же, чем кончилось любопытство маленькой девочки, открывшей запретную дверь в старой доброй сказке. Большим бенцем.

Хотя ведь знал он уже, слышал, думал о нейтронной бомбе, о гибельном оружии, мгновенной вспышкой пожирающем жизнь, о людях, над ним работавших и с увлечением, и с пылом - с полной отдачей и умственных, и душевных, и физических сил; за колючей проволокой трудившихся сутками без сна, без продыху, отрекшись от мира, как в монастырь заточившись. Тогда они были уверены, что служба их во благо. Не Богу - человечеству. И теперь, сейчас, молящих - Бога? Человечество? - чтобы никто, нигде, никогда не смог дотянуться и спустить рычаг, нажать кнопку. Но жуть их ночных мыслей не представлял все-таки Ганя. Был он еще слишком молод, и бомба (изделие, как тогда говорили) для него оставалась абстракцией, как и сама смерть.

Ганя корочкой собрал остатки желтка и масла. Сжевал корочку и произнес:

- Вкусно. Хоть и от курицы яйцо, а вкусно. Не ожидал. Теперь подумаю, кой черт мне его из воздуха добывать. Я ж не в цирке. И потом, представьте, как же ко мне приставать начнут! Все хозяйки, вся квартира, потом подъезд, потом дом за горло меня хватать станут: еще яйцо, еще, а мне два, пожалуйста, у меня свекровь болеет... У меня руки отвалятся яйца из воздуха вынимать.

Рассмеялась учительница, подавился смешинкой и закашлялся сосед, а Ганя встал и распрощался, сунув немытую, но очищенную корочкой сковородку в свой шкафчик.

3. Письма

В утренний час, холодный и солнечный, пыльный, бесснежный, вошел на Главпочтамт Андрей. Поздоровался с женщиной за окошком. "Давно вас не видно", - сказала она ласково. Он взял у нее несколько листов почтовой бумаги, конверт, сел за столик с чернильницами, снял шапку, вынул из кармана химический карандаш, послюнил и принялся писать. Через полстраницы карандаш остановился. Андрей бросил его.

- Сынок, - искательно сказал старик, сидевший рядом над пустым телеграфным бланком.

Он так неловко зажал в кулак казенное перо, точно оно было живым. Этакая одеревеневшая змейка, в любую секунду готовая изогнуться, выскользнуть.

- Сынок, - продолжал старик. - Ты помоги мне телеграмму сочинить.

Андрей часто казался младше своих лет, и старик принял его за старшеклассника. Да и одет он был школьно-казенно (и через два года, женихом Риммы, он будет в том же куцем пальто, в той же ушанке спешить в аэропорт сквозь пургу; и никогда не уговорит его Римма купить новомодную куртку; так он и будет таскаться в сером пальто и казаться в нем школьником-переростком, и вдруг, сразу, без перехода, согбенным стариком).

- Брат вернулся из тех мест. Не столь отдаленных. Совсем болен. Без денег, конечно. И у меня денег нет. Надо просить у старшего. Сто бы рублей.

- Погодите, это вас что, три брата? Да? И все родные?

- Родные. Один брат умный, в ресторане работает в городе Одессе, другой брат дурак, пять лет отсидел по пьяному делу, а третий брат средний между ними, ни то, ни се, ни пятое, ни десятое.

- Давайте так и напишем: вышли сто рублей.

- Боюсь, он не вышлет, сынок.

- Брат болен вышли сто рублей.

- Ни за что не вышлет. Он его ненавидит, брата. Он только на похороны его пришлет. Чтоб в землю закопали поглубже.

- Не может быть.

- Почему это?

- Да ведь родной брат, как можно?

- Ты, видать, мальчик хороший, добрый, только жизни не знаешь, как в ней бывает. Родные могут злее чужих.

Андрей смутился.

- Да ты не огорчайся. Бывает так, а бывает иначе. Но у нас так вот.

- А если про брата не писать, обмануть: я болен вышли сто рублей.

- Я боюсь, сынок, вдруг точно заболею. И насчет брата - умер вышли сто рублей, - боюсь накликать. Нельзя живому мертвым называться, запомни.

- Даже не знаю... Вышли сто рублей на лекарство. Не сказано же, кому на лекарство. Он и подумает, что вам.

- Бог его знает, что он подумает. Но делать нечего, давай попытаем.

Андрей взял перо и обмакнул в чернильницу. Старик придвинул ему бланк.

"Я помню себя в белой рубашке с отложным воротником и в черных отутюженных брюках. Мне кажется, я себе очень нравился в зеркале. Я так и вижу себя в зеркале; и мне запомнился пыльный налет на стекле, и что-то там еще отражалось, красное. Иногда мне снится красное пятно, яркое, как огонь, и даже ярче, отраженное где-то за мной, в стекле. Правда, во сне я не вижу себя.

Конечно, вряд ли я так нарядно был одет в эшелоне.

Что я помню о матери?

Высокая, очень высокая. Читает книгу. Но что читает? Учебник? Роман? Стихи? Еще я помню ее в валенках, как она сбивает с них снег. Лица не помню абсолютно, какой-то провал. Помню руки, довольно отчетливо. Ногти коротко острижены. Чистые, круглые, матовые.