Влас Дорошевич - Каторга

Тут рассвирепевший помощник дал себе волю. Приказал колотить Пазульского на глазах у всей тюрьмы, смотревшей на это из окон.

Это было для Пазульского "хуже смерти".

Он только сказал "помощнику":

- Вы зашли в ресторан пообедать, но не спросили, какая здесь цена.

Избитого дополусмерти Пазульского посадили в карцер, и, когда он, "битый", отсидев в карцере, сошел в общую арестантскую камеру, его первым словом было обещание убить помощника.

Вскоре Пазульский бежал. Прошло два года. Его снова поймали где-то в Крыму и препроводили в Херсонскую тюрьму. Смотритель был тот же. Помощник тоже. Помощник уже давно забыл про все и даже встретил Пазульского по-приятельски:

- А! Пазульский! Привел Бог опять увидеться!

Пазульский ответил:

- Привел Бог. Это верно.

Однажды во время обхода камеры Пазульский обратился к помощнику-фельдшеру, шедшему за смотрителем.

- Будьте так добры, посмотрите мне горло, у меня что-то горло болит.

Они подошли к окну, чтобы лучше видеть. Тогда Пазульский быстро охватил его одной рукой за талию, прижал, а другой "провел ножом по горлу". В рукаве приготовлен был, даже не пикнул! Бросил его на пол и говорю: "Расплатился!"

Рассказывая это, Пазульский вздохнул с таким видом облегчения, словно он до сих пор еще испытывает чувство какого-то удовлетворения.

Убийство начальника - "за это веревка", и вот почему каторга со страхом смотрит на человека, который через два года сдержал "раз данное слово".

Пазульский был приговорен к повешению. Он сидел в тюрьме и ждал.

- Страшно?

- Томительно. Скорей бы! - думаешь. Ну, чего тянуть? Повесили бы - и к стороне.

Как и большинство, как почти все "настоящие преступники", он, хотя и в Бога не верит, но суеверен.

- Снился мне сон: столб высокий-высокий. "К чему бы, думаю? Значит, меня завтра повесят!" Так и вышло. Приносят вечером чистое белье, значит, утром казнь!

Пазульский отказался от духовника и на эшафоте всех поразил. Он оттолкнул палача.

- Не хотел, чтобы палач руками дотрагивался, противно было.

Взбежал на западню и сам на себя набросил петлю.

Пришлось кричать ему:

- Стой! Стой!

Ему прочли помилование.

- Тут уж замутилось у меня перед глазами, все поплыло, уплыло, говорит Пазульский.

Смертная казнь была заменена каторгой без срока. Пазульского отправили в Сибирь; на одном из этапов он "сменился" с каким-то маловажным арестантом, проигравшимся в карты. Тот пошел под именем Пазульского, а Пазульский бежал и вернулся на юг.

Но "подвиги" Пазульского, его "казнь" слишком нашумели на юге. Его узнали, поймали, обвинили.

- Всякая собака меня знала! Немудрено. Эта известность-то меня и погубила.

Пазульский был приговорен в Одессе к двенадцати годам "испытуемости", ста плетям и трем годам прикования к тачке.

Так он попал на Сахалин.

Он сидит в самом страшном номере Александровской кандальной тюрьмы. На табличке с фамилиями, висящей около двери этого номера, значится все:

- Без срока... Без срока... Без срока...

Тут собрана "головка" кандальной каторги.

И Пазульский держит всех этих людей в полной зависимости и нравственной, как человек, лишенный страха, и материальной: он занимается ростовщичеством.

Страшный этот старик. Он сидит в своем темном углу, словно огромный паук, который держит в своей паутине девятнадцать бьющихся, жалобно пищащих мух.

- Вот, - сказал он мне как-то, показывая на маленькие углубления: вдавленные места в дереве на его месте, на нарах. - Знаете что это?

- Что?

- Это я пролежал!

Плебей

Если Пазульский - аристократ каторги, то Антонов, по прозвищу Балдоха, презреннейший из ее плебеев.

Вся кандальная относится к нему с обидным пренебрежением.

И не то, чтобы он сделал что-нибудь, с точки зрения каторги предосудительное, а так, просто:

- Что это за человек! Ни Богу свеча ни черту кочерга! Одно слово Балдоха!

Специальность Балдохи было - душить.

Он передушил на своем веку...

- Постой! Сколько? - спрашивает сам себя Балдоха, загибает корявые пальцы и всегда сбивается в счете.

- Душ одиннадцать!

И никогда не видал денег больше десяти рублей.

Антонову-Балдохе пятьдесят четыре года, на вид под сорок, по уму немного.

Фигура у него удивительно нескладная, лицо корявое и вид нелепый.

Он родился в Москве, на Хитровке. Ни отца ни матери не знал. Вырос в ночлежном доме.

Высшая радость жизни для него - портерная.

- А что, Балдоха, здорово бы теперь тебе в Москву?

- На Грачевку бы! В портерную! - улыбается во все лицо Балдоха. - Ах, город хороший! Сколько там портерных!

Когда он хочет рассказать что-нибудь необыкновенно величественное из своей прошлой жизни, он говорит:

- И спросил я себя, братцы вы мои, пива полдюжины!

Говорит он на своем особом языке: смеси Хитровки, каторги, языка нищих и языка арестантов.

Человек для него - "пассажир". Он не просит, а "по пассажиру стреляет". Не душит, а "баки заколачивает". Маленький воровский ломик у него - "гитара". Часы или "луковица", или "подсолнух", глядя по тому, серебряные или золотые.

- Звездануть пассажира гитарой по становой жиле да подсолнух слямзить. Куда как хорошо!

- Дозвольте вас, ваше высокое благородие, подстрелить! - говорит он, прося гривенник.

Он, случалось, "брал" и "подсолнухи" и бриллианты, но он всю жизнь свою проходил в опорках: "взяв" хорошую вещь, шел к покупщику краденого, и ему давали за вещь, стоящую сотни рублей:

- Рупь, много два!

Он сейчас же пропивал, и на утро просыпался опять голодный, холодный, раздетый.

Он не то, чтобы был пьяницей. Но он не привык к тому, чтобы у него была какая-нибудь собственность, и когда товарищи "для работы" справляли ему чуйку синего сукна, сапоги с набором, картуз, он сейчас же, по окончании "дела", сбывал это и возвращался в "первобытное состояние".

Московские старожилы помнят еще знаменитую, свирепствовавшую когда-то в Замоскворечье шайку "замоскворецких баши-бузуков", как их прозвали.

Шайка держала москвичей в страхе и трепете. С прохожих по вечерам, в глухих переулках, срывали шапки, отрывали воротники у шуб, стаскивали часы. Обыкновенно прохожего в глухой местности настигал лихач, с лихача соскакивали двое, грабили прохожего, вскакивали в сани, лихач ударял по лошади, и поминай, как звали.

Кроме этих наглых, открытых грабежей, беспрестанно случались убийства.

Душили богатых, одиноких людей, исключительно старообрядцев.

- Почему староверов? - спросил я у Балдохи, героя всех этих похождений.

- Столоверов-то? Потому "подводчик"-портерщик - столовер был. Он своих всех и знал.

В шайке этих "баши-бузуков" Балдоха был специалистом-душителем.

По большей части он нанимался сдельно: задушить, - платье справить и десять рублей.