Влас Дорошевич - Каторга

- Да ты, что ж, до водки, что ль, охочь?

- Зачем? Нет! А только так уж положено. С окончанием дела. Плачет хозяйка-то. Известно, жаль, муж. "Ты бы, мол, присела". Поднесли ей водочки. "Ты, мол, тоже с нами выпей. Что ж мы одни-то? Для кумпаньи". Дала она нам денег - три рубля бумажками, а на три четвертака медью. И пошли мы спать, потому намаялись. А утром-то нас и взяли.

- Как же случилось?

- Из мужиков кто-то шел, в сторожку заглянул, а там мертвое тело. Он содом и поднял. Кто мертвое тело? Мельник. Сейчас на нас подозрение и сделали.

- Ну, и что ж вы?

- Дядя Анисим не в сознаньи. А я вижу, стало быть, что все стало известно, и рассказал. Так и так, мол. Чего ж тут молчать? Известно, другого кого бы взяли, молчал бы. А раз меня самого взяли, стало быть, все одно - молчи не молчи - подозрение. Хозяйка-то больно вертелась. К барину. Да нешто барину такая паскуда нужна, из острога-то. Барин себе другую возьмет, баб много. Становому сулила три года в куфарках служить без жалованья. Да нет, брат, ничего не поделаешь. Уж больно, как я все рассказал, стало известно. Так стало известно, каждое слово всяк знает. Нас и осудили. Как же! Всех вместе судили. И хозяйку на одну скамейку посадили. А барин-то за нее другой заступался. Тоже, видать, она ему обещалась в куфарки пойтить без жалованья. Все на меня пальцем тыкал: "Врет, - говорит, - все! Не верьте ему, господа председатели!" А я-то встаю да перекрестился: "Как, - говорю, - перед Истинным!" Мне и поверили. Да нас всех и в каторгу.

Через несколько дней захожу в тюрьму, в группе арестантов хохот. Что такое?

Милованов рассказывает, как он за три рубля семьдесят пять копеек своего "не хозяина, а ангела" убивал. И рассказывает всякий раз во всех мельчайших подробностях, посмеиваясь там, где речь идет о вещах, по его мнению, забавных, как хозяин "визжал по-свинячьему", рассказывает просто, спокойно, словно все это так и следует.

- Как же это так, Милованов? - начал я, в виде опыта, как-то стыдить его.

Милованов посмотрел на меня с удивлением:

- Да ведь мы, ваше высокоблагородие, люди слабосильные! Ежели б я сильный человек был, известно б ушел. Потому я везде могу. А что ж слабосильный сделать может. Его куда ткнут, он туда и идет. Слабосильный, одно слово!

- Нашли тоже с кем, ваше высокоблагородие, разговаривать! Нешто он что понимает? У него и ума-то и всего иного прочаго в умаленьи! Нешто ему обмозговать, на какое дело идет! - презрительно заметил про Милованова один каторжанин, сам убивший одну семью в шесть душ, другую - в пять. Так, не человечишко даже, а четверть человека какая-то!

Самоубийца

- Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять? - кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.

Он любил показать при мне свою строгость и умение "держать арестантов".

- На кобыле не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь, у других спроси. Ты у меня на кобыле жизнь проклянешь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он... В кандальную запру, на парашу, в грязи сгниешь, гадина!

Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.

- Нельзя иначе с этими мерзавцами! - пояснил мне К., когда мы шли из канцелярии. - Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Не скажу слова, а уж сказал, верно, будет сделано.

Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:

- Самоубийство!

- Как? Что? Где?

- В канцелярии самоубийство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.

Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было.

- В лазарет потащили!

Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.

- Чей револьвер?

- Мой! - с виноватым видом выступил один из надзирателей.

- Под суд тебя, мерзавца, отдам! Под суд! - затопал ногами К. - В последственное тебя сейчас посадить велю!

- Виноват, не доглядел!..

- Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!

- Только на минутку отлучился, а он в каморку зашел, да и бац.

- Всех под суд упеку, подлецы!

- Записку вот оставил! - доложил один из писарей.

На восьмушке бумаги карандашом было написано:

"Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.

1) Во всем разочарован.

2) Меня не понимают.

3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.

4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!

5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.

Бродяга Иванов".

- Мерзавец! - заключил К. - Пишите протокол.

- Жив, может быть, останется! - объявил пришедший доктор. - Пуля не задела сердце. А здорово!

- Не мерзавец? - возмущался К. - А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать... В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер...

Он принялся диктовать протокол.

Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:

- Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!

Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:

- Знать про мерзавца не хочу!

И беспрестанно повторял:

- Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!

Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:

- Мальчик-то, - говорят, - уж очень хороший.

Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:

- Зайдем!

- А я его обеспокою?

- Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: "Неужели?" Ему это было приятно. Зайдем.

Иванов лежал, исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.

Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.

- Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?

- Благодарю вас! - тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. Очень благодарю вас, что зашли!..

Я сел около.

- Вы, значит, меня не презираете? - спросил вдруг Иванов.

- Как? За что? Господь с вами!

- А тогда... в канцелярии... смотритель... "Подлец"... "Мерзавец"... "Гад"... Про кобылу говорил... Господи, при постороннем-то!

Иванов заволновался.

- Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь... Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.

- Его?

Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.

- Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.

- Его же? Его? - У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы. - А я ведь... я... я не то думал... я уж думал, что уж, что ж я... Так уж меня... что ж я теперь... самыми последними словами... на кобылу!.. Какой же я человек.

Он заплакал.

- Иванов, перестаньте. Вредно вам! - уговаривали мы с доктором. - Не огорчайтесь пустяками!