Влас Дорошевич - Каторга

- Куда ты. Нужно сто шестьдесят пять рублей.

- Братья у меня в Эриванской губернии, жена осталась, дети теперь уже большие. Умирать хотым на родной сторона, - горько рыдает старик.

И сколько таких, как он, отбывших каторгу, поселенье, мечтавших о возврате на родину, дождавшихся желанного дня, пришедших сюда и получивших ответ:

- Сначала припаси денег на билет, а потом и возвращайся на родину.

И сидят они десятками лет на Сахалине, тоскуя о близких и милых, они, искупившие уже свою вину и несущие все-таки тяжкую душевную каторгу.

Мимо нас проходит толпа каторжан. Это наши, с "Ярославля". Они поворачивают налево по берегу, к большому одноэтажному зданию "карантина". На дворе карантина уже кишит серая толпа арестантов. А к пристани подходит еще последняя баржа, нагруженная арестантами, которые издали кажутся какой-то серой массой.

Столица Сахалина

I

Так зовут пост Александровский.

- Не правда ли, - услышите вы со всех сторон от господ служащих, - в Александровске ничто не напоминает каторги!

Я не знаю другого места, где все до такой степени напоминало бы о каторге.

Нигде звон кандалов не слышится так часто.

Широкие немощеные улицы, маленькие деревянные дома, - все переносит в глухой провинциальный городок. Вы готовы забыть, что вы на каторге. Но раздается лязг кандалов, и из-за угла выходит партия кандальников, окруженная конвоем. И это на каждом шагу.

Нигде истинно каторжные условия сахалинской жизни не напоминают о себе так на каждом шагу. Нигде истинно каторжная нищета, каторжное бездомовье не бросаются так ярко в глаза. На каждом шагу - фигура поселенца, которая медленно, подобострастно, заискивающе, приниженно приближается к вам, снимая картуз еще за двадцать и тридцать шагов.

Словно призрак нищеты.

Типичная фигура сахалинского поселенца. Одежда, перешитая из арестантского бушлата. Что-то такое растрепанное на ногах, не похожее ни на сапоги, ни на коты, ни на что. Тоска на лице.

Сахалинский поселенец всегда начинает свою речь словами "так что", и всегда обязательно ведет ее "издали".

- Так что, как мы, ваше выскоблагородие, теперича на Сахалине неизвестно за что...

- Ну, говори толком, что нужно.

- Так что, как теперича безо всякой вины...

- Да говори же, наконец, что тебе нужно.

- Так что, третий день не емши... Не будет ли вашей начальнической милости...

- На. Получай - и проваливай.

А с другой стороны улицы к вам подбирается другая такая же фигура, такая же серая, такая же тоскливая.

Серые призраки сахалинской тоски.

И также начинает нараспев, тягуче, тоскливо "песнь сахалинской нищеты":

- Так что, как мы...

А впереди десятки, сотни этих серых призраков поют ту же тоскливую песнь.

Порой среди них вы встретите особенно безнадежно-скорбное лицо.

Это - сосланные за холерные беспорядки.

От каторги они все освобождены, перечислены в поселенцы, хозяйства не заводят.

- Не к чему. Скоро выйдет, чтобы всех нас, стало быть, на родину, в Россию, вернуть.

И слоняются без дела на посту, куда пришли узнать, нет ли "манифесту, чтоб домой ехать". День идет за днем, и все тоскливее, безнадежнее делаются лица ожидающих возврата на родину.

Уверенность в том, что их вернут, у этих несчастных так же сильна, как и уверенность в том, что их прислали сюда "безвинно".

- За что прислан?

- Так, глупости вышли... Доктора холеру выдумали. Известью стали народ присыпать, живьем хоронить. Ну, мы это, стало быть, не давать. Глупости и вышли. Доктора, стало, убили.

- За что же убивали?

- Так. Спужались сильно.

- Да ты видел, как живых хоронили?

- Не. Я не видал. Народ видел.

Вот один из зачинщиков страшных Юзовских беспорядков. Высокий, рослый мужик. Он был, должно быть, страшен в эти грозные дни, когда, обезумев от ужаса, ходил по базару с камнем и кричал:

- Бей докторов.

И грозил разбить камнем голову каждому, кто сейчас же не приступит к этой страшной бойне, не пойдет с базара "на докторов".

Теперь у него истомленный долгим, бесплодным скитанием вид. Все ходит по посту, подавая во все учреждения, всем начальствующим лицам самые нелепые прошения. Он подает их всем: тюремному смотрителю, горному инженеру, землемеру и докторам. Он так и ходит с бумагой в руках, - и стоит ему увидеть на улице какого-нибудь "вольного человека", он сейчас же подаст ему бумагу.

- Явите начальническую милость...

- Да насчет чего?

- Насчет освобождения...

- Я-то тут при чем. Я, милый, ничего не могу сделать.

- Господи! Да кто же вступится за правду, за истину.

В глазах его блещет отчаяние. Он во всем отчаялся, во все потерял веру - в правду, в справедливость. И только в одном уверен глубоко, всем сердцем, всей душой, - в том, что, призывая убивать докторов, он пострадал "безвинно".

И в этом вы его не разубедите.

- Как же так. Как не доктора холеру выдумали? Дозвольте вам объяснить...

И он принимается рассказывать про известь, которой "присыпали народ", и про тех, заживо похороненных, которых он не видал, но зато "народ видел".

Вот еще интересный сахалинский тип.

Держится молодцом. Одет щеголевато. Лицо жульническое. Выражение на лице: "готовый к услугам".

Черный "спинжак". Штаны заправлены в высокие крепкие сапоги. На шее красный шарф. Выправка бывшего солдата.

Сослан за вооруженное сопротивление полиции. Был в Москве в каком-то трактире, - при том с отдельными кабинетами, - приказчиком. Что там делалось, в этих "отдельных кабинетах". - Господь его знает. Но когда нежданно ночью явилась полиция, - он пошел на все, чтобы не допустить полиции до "кабинетов". Запер дверь, стрелял, когда ее выломали, из револьвера.

Теперь отбыл каторгу и числится поселенцем. Целые дни вы его видите только на улице, ничего не делая. На вопрос, чем занимается, говорит:

- Так... Торгую...

Когда мне нужно познакомиться поближе с кем-нибудь из наиболее темных личностей, - он для меня неоцененная протекция.

Как он прикомандировался ко мне, я даже и объяснить не могу. Не успел я ступить на пристань, - он вырос передо мною, словно из-под земли, с своим вечным выражением:

"Готовый к услугам"...

Не успеваю я сказать, что мне нужно, он летит со всех ног.

Лошадь нужно, - ведет лошадь. Квартиру отыскать, - пожалуйте, несколько квартир. На лице готовность оказать еще тысячу услуг. Каких безразлично. Ни добра ни зла нет для этого человека, "готового служить" чем угодно и как угодно.

Куда бы я ни пошел, я всюду наталкиваюсь на него. Выхожу утром из дома, - как столб стоит у подъезда. Возвращаюсь вечером, - в темноте вырастает силуэт.

- Не будет ли каких приказаний назавтра?

- Да объясни ты на милость: чего тебе от меня нужно. Что ты ко мне привязался.

- Ваше высокобродие, явите начальническую милость. Так что, как вы со всеми господами начальниками знакомы, вам ни в чем не откажут...