Влас Дорошевич - Каторга

Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за нее в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено.

Прежде бы ее просто выкликнули:

- Шаповалова!

- Здесь.

- Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.

- Да я не желаю.

- Да у тебя никто о твоем желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!

Теперь, если она скажет "не желаю", ей скажут:

- Как хочешь!

И оставят в тюрьме.

"Сожительницы" разберутся с "женихами", и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.

Хоть бы полы к кому из служащих мыть отправили, может, к холостому. Повеселилась бы.

Я однажды зашел в женскую тюрьму.

Там сидела немка с грудным ребенком.

Жила она когда-то с мужем в Ревеле, имела "свой лафочка", захотела расширить дело:

- Дитя много было.

Подожгла лавочку и пошла в каторгу.

- Дитя вся у мужа осталось.

Здесь она жила с сожителем, прижила ребенка, из-за чего-то повздорила с надзирателем, тот пожаловался, ее взяли от сожителя и посадили в тюрьму:

- Он говорийт, что я украл. Я нишево не украл.

С бесконечно-унылым, тоскующим лицом она бродила по камере, не находя себе места и, приняв меня за начальство, начала плакать:

- Ваше высокий благородий! У меня молока нет. Ребенок помирайт будет. Я от баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть пол мыть отправляйт. Я по дорога зарапотаю...

- Чем же вы заработаете?

- А я...

И она так прямо, просто и точно определила, как именно она заработает, что я даже сразу не разобрал.

- Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?

Но немка смотрела на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти детскими глазами, что о каком тут "цинизме" могла быть речь!

Просто она выучилась русскому языку в каторге и называла, как все каторжанки, вещи своими именами.

- Ваше высокое благородие! Скашите, чтоб меня хоть на шас отпустили. Один шас!

И так потянулись бы для Шаповаловой долгие, бесконечные дни одиночества: в женской тюрьме никто не живет.

Приведут разве поселенку.

- Тебя за что в тюрьму?

- Сожителя пришила.

- Как пришила?

- Взяла да задавила.

- За что же?

- А на кой он мне черт сдался?! Я промышляй, а он пропивать будет!

- Да ты бы на него начальству пожаловалась!

- Вот еще, из-за таких пустяков начальство беспокоить...

- Что ж теперь с тобой будет?

- А что будет! Будут судить и покеда в тюрьме держать. А потом каторги прибавят и опять кому-нибудь в сожительницы отдадут. А ты за что сидишь?

- Я не хочу в сожительницы идти.

- Дура! Ну, и сиди в тюрьме на пустой баланде, покеда не скажешь: "К сожителю идти согласна!" Скажешь, брат! Небось!

Неволить идти к сожителю не неволят теперь, но человеку предоставляется выбор: свобода или тюрьма.

Трудно, конечно, думать, чтобы Шаповалова "заупрямилась". Никто не упрямится.

И вот Шаповалова у поселенца, с которым она столковалась.

Входит в его пустую, совершенно пустую избу.

"Сборный человек" вдруг весь разбирается по частям; сапоги с набором отдает одному соседу, поддевку - другому, кожаный картуз - третьему.

И перед ней на лавке сидит оборвышь.

- Ну-с, сожительница наша милейшая, теперича вы на фарт идите!

- На какой фарт?

- А к господину Ивану Ивановичу. Вы это поскорей платочек и фартучек одевайте. Потому господин Иван Иванович ждать не будут. Живот ему другой кто свою сожительницу подстроит. А жрать нам надоть.

- Да что ж это я на тебя работать буду?

- Это уж как на Сахалине водится. Положение. Для того и сожительниц берем. Да вы, впрочем, не извольте беспокоиться. Я на ваши деньги играну, такой куш выиграю, - барыней ходить будете. А теперича извольте отправляться.

- Да ведь я там, в России, за это же самое мужа, что меня продать хотел, задушила!

- Хе-хе! Там Рассея! Порядок другой. А здесь, - что же-с! Ну, и задушите! Другой такой же сожитель будет. Все единственно. Потому сказано - каторжные работы. Пожалуйте-с!

Несчастнейшая из женщин

От пристани до поста Александровского около двух верст. Дорога ведет через лесок. Направо и налево от дороги, за канавой, тянется хвойная тайга, здесь повырубленная и довольно редкая. В ямах и ложбинках еще лежит снег, а по кочкам и на прогалинах уже лезет из земли "медвежье ухо". Его желтый лист лезет из-под земли свернутый в трубочку и пышно развертывается, словно хочет сказать: "Любуйтесь, какое я, медвежье ухо, красивое".

- Ах, черт ее возьми! - сказал как-то один из служащих, когда я проходил с ним мимо леска. - Сашка Медведева уж стан свой раскинула. Ишь, и флаг ее болтается. Ах, тварь! В этакий-то холод.

На одном из деревьев болталась грязная тряпка.

Познакомиться с Сашкой Медведевой, это значит - стать на одну из последних ступеней человеческого падения.

Сашка Медведева - знаменитость Александровского поста. Ее знают все, а ее клиентами состоят самые нищие из нищих каторги: бревнотаски, дровотаски, каторжане, работающие на кирпичных заводах. Сашку Медведеву презирают все. Даже самые последние из сахалинских женщин говорят о ней не иначе, как с омерзением. Женщина вообще пользуется небольшим почтением на Сахалине; обыкновенно их зовут-таки очень неважным титулом, но для Сашки существует особое наименование, дальше которого уже презрение идти не может...

Сашке около 45 лет. Плоское лицо, по которому и не разберешь, было ли оно когда-нибудь хоть привлекательно. Вечно мутные глаза. Ветер, холод, непогоды "выделали" кожу на ее лице, и кожа эта кажется похожей на пергамент. Одета Сашка, конечно, в отрепье.

Зимой эта почти уже старуха валяется по ночлежным домам в Александровских слободках, - по этим ужасным ночлежным домам, содержимым бывшими тюремными майданщиками. Эти ночлежные дома и по обстановке совсем тюрьмы. Те же общие нары вдоль стен, где вповалку спят мужчины, женщины и дети. Здесь же валяется и Сашка Медведева, "припасая" на завтра на выпивку.

Но как только в воздухе повеет холодной и унылой сахалинской весной, Сашка переселяется в тайгу близ бойкой и людной дороги от пристани к посту; здесь, по образному выражению господ служащих, "разбивает свой стан" и выкидывает свой флаг, - вешает на одном из деревьев около дороги тряпку.

Это условный знак. И вы часто увидите такую сцену. Идет себе, как ни в чем не бывало, по дороге каторжанин из "вольной тюрьмы", дойдет до дерева с "флагом", оглянется - нет ли кого, грузно перепрыгнет через канаву и исчезнет в тайге.

А Сашка сидит целый день на полянке, иззябшая, продрогшая и поджидает посетителей. Проводя время в лесу, Сашка одичала, и если увидит какого-нибудь вольного человека, не каторжника, бежит от него так, как мы побежали бы, встретившись с каторжником. Если Сашке приходится нечаянно встретиться с кем-нибудь нос с носом, она боязливо пятится, и тогда в ее мутных глазах отражается такой страх, словно ее сейчас исколотят.