Ион Друцэ - Бремя нашей доброты

Чутура ожила. И в самом деле! Ну село сгорело. Ну семян нету. Муж локти обжег. А что толку сидеть на этих камнях и чесать затылки? И если выдался хороший денек, если тут рядом, под рукой, лес, если кругом, господи, стоит весна, а нынче воскресенье...

Чутурянки стали изводить своих мужей. А почему, скажите на милость, не взять их вот так же за пальчик и не сходить с ними в лес?

Что, может, они не так быстро вынесли пожитки при пожаре, как вынесла их Тинкуца? Или не ждали своих мужей так же долго, как ждала она? Может, не так лицемерно свою честь берегли? Или кажутся не такими молоденькими, не такими смазливенькими, нет у них таких же платочков, какой есть у Тинкуцы?

Мужья выдержали первые атаки с честью и достоинством. Только Доминте Секара хотел выяснить:

- Послушай, что ты забиваешь мне голову всякой дрянью? Что она тебе, рваный мешок, пятый карман или мусорная яма? В двух словах: хочешь в лес?

- Хочу.

- Ну, так бы сразу... Только уговоримся. Если этот Онакий затеет там игру в прятки - а он сумасшедший, я его хорошо знаю, - не думай, что я стану лазить по кустам и искать тебя!

Недалеко от церкви - два маленьких домика, втиснутых в один дворик. Даже погоревшие, они очень походили друг на друга. Похожи и сами хозяева Григоре и Николае Морару. Та же походка, то же скептическое отношение к женам, тот же ленивый, смурной взгляд. Оба они братья родные, и отличают их только по манере носить шляпы: один носит ее на затылке, другой - низко надвинув на лоб.

Онакий Карабуш уважал этих двух братьев.

В Чутуре их было только двое, Морарей, и держались они особняком, точно эти домики были затащены из другой деревни - все у них было свое, не чутурское. И пахали они в только им известные сроки, и праздничные обряды справляли по-своему, и даже печки в доме сложили на свой манер, но продолжали жить в Чутуре, вопреки всему и вся. Карабуш их несколько остерегался - эти смурные всегда с какой-то придурью. Теперь братья Морару сидели на завалинках, каждый на своей. Одна шляпа на затылке, другая на самых бровях. Сгорели дома, хотя и были морарскими. Братья вчера напились, теперь грустно что-то. Жены стоят у калиток и громко, так, чтобы донеслось до завалинок, ругают своих мужей. Но братьям неинтересно знать, что думают о них жены. Они греются на солнце, зевают и, как только показался Онакий, чуть наклонили головы, приветствуя его и вместе с тем показывая свое нежелание затевать хотя бы небольшой спор относительно завтрашней погоды.

Онакий выпустил пальчик Тинкуцы и молча открыл обе калитки. Посмотрел на братьев Морару, как бы спрашивая: что же они, покажут всему миру, как надо носить шляпы, или так и будут сидеть на завалинках? Оба брата отрицательно покачали головами, и Онакий, аккуратно закрыв калитки, взял Тинкуцу за пальчик и пошел дальше. Но, как только они исчезли за поворотом, Николае Морару, носивший шляпу на затылке и отличавшийся более уживчивым характером, спросил свою жену:

- Куда они пошли?

- В лес.

- Сходим давай.

- Зачем?

- А вдруг грибы?

- Ты же их не любишь!

- В прошлом году не любил, а теперь - кто знает...

Минут десять спустя они тоже вышли из ворот, а его брат, не в силах больше вынести вопросительных взглядов своей жены, стоявшей одиноко у калитки, пошел в дом и завалился спать.

День был ласковый, теплый, они шли парами по косогору, уходящему в глубь леса, и это их медленное, торжественное, даже как будто осененное свыше шествие сильно озадачило Харалампия Умного, единственного чутурянина, которого эта великая беда обошла стороной, поскольку дом его стоял слишком далеко от села.

Хотя он себя считал намного выше Карабуша, этому Онаке как-то удавалось всегда ставить его в тупик, и задуманное им шествие в сторону леса, должно, сильно озадачило Харалампия Умного. Он решил кинуться к ним наперерез, чтобы выяснить, в чем дело, но, чтобы не вызывать излишнего подозрения, поманил за собой жену, и вот они тоже идут в сторону леса...

Около десяти чутурян побрели в то воскресенье в лес. Вернулись они поздно вечером, очень голодные, усталые и задумчивые. На второй день они встали раньше всех, пошли по соседним деревням, заняли семена, а еще через день вышли в поле пахать. Чутурянки, сходившие в лес, были на седьмом небе от счастья и удивляли всю деревню своей ласковостью и старательностью.

А девять месяцев спустя, зимой, в большие морозы, в течение одной только недели родилось одиннадцать ребятишек в Чутуре - урожай небывалый для такой маленькой деревушки. Повивалку возили на санях от одной роженицы к другой, что случилось с ней первый раз в жизни. В сельской кузнице выковали одиннадцать железных крючков, одиннадцать отцов вбили их в потолки, матери прицепили к ним люльки и запели старые, как мир, и вместе с тем всегда новые и красивые колыбельные песни.

А Онакию Карабушу снова не повезло. Он хотел мальчика, но за несколько дней до родов повздорил с Тинкуцей, и та назло родила ему девочку. Он бы это легко пережил, но на всю деревню была только одна девочка, все остальные мальчики. У братьев Морару, хотя и носили они шляпы по-разному, родились два чумазых сына, такие же мудрые, важные, и их небольшая колония явно окрепла на чужбине.

Правда, то, что один из братьев не сходил в лес, а его жена родила первой, вызвало много кривотолков. Чутура терялась в догадках, но Карабуш объяснил им суть дела. По его словам, Григоре Морару был в лесу лет пятнадцати и с тех пор хорошо его помнил. У него была богатая фантазия, и, хотя он и сидел все время хмурый на завалинке, он, может быть, чаще самих лесников болтался но лесу.

Доставили они много хлопот Чутуре, эти одиннадцать сорванцов. Улыбались потолку и плакали, валились из люлек и ждали, когда отцы возьмут их на руки, чтобы помочиться им на колени. Дочка Онакия Карабуша в шесть месяцев проглотила пуговку от отцовской рубашки, и дня три Карабуш ходил с расстегнутым воротничком. Еще хорошо, что случилось все это летом, не то человек мог бы простудиться. Сын Харалампия Умного оказался не глупее своего отца. Едва встав на ноги, он потопал в сторону села, и с тех пор дня не проходило, чтобы он не убегал в деревню поиграть. Братья Морару впервые в жизни перессорились между собой: один сын упал с завалинки, разбил себе нос, и предполагалось, что дядя видел, но не подошел; другой сын вымок до ниточки под дождем, и были некоторые основания полагать, что родня, живущая рядом, нарочно не укрыла его в своем доме.

А еще через год, когда Костаке Михай, старый возница, проезжал мимо двух домиков братьев Морару, увидел посреди дороги чумазого мальчика, сгребающего пыль в кучки. Мальчик был юркий и носил такую короткую рубашку, что немыслимо было ошибиться относительно его пола. Его двоюродный родственник сидел на заборе и ждал, когда братика переедет телега. Костаке Михай не знал, какие у них счеты, а кроме того, опасался за свою старую и дряхлую телегу. Потому-то он и остановил лошадку, крикнул чумазому, чтобы убрался побыстрее с дороги, но тот сказал сердито, не оборачиваясь: