Ион Друцэ - Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы)

Вдруг он увидел среди рабочих человека, который не только не кланялся, а вообще отошел в сторонку и спокойно себе переобувался, точно понятия не имел о его появлении. Почему-то это задело Льва Николаевича: "Раньше все мужики спешили кланяться, а теперь при встречах я кланяюсь первым, а они если и снимут шапку, то с превеликим трудом".

Он подошел к рабочему, обувавшемуся в сторонке, опустился рядом с ним на корточки и долго вглядывался в усталые, но милые черты его лица.

- А что, ты не тот ли самый Федотка из Куреневки, который учился у меня в Яснополянской школе?

Польщенный Федотка, хотя успел обуть один только сапог, встал и поклонился.

- Я самый и есть.

- Что же ты, - пожурил его Лев Николаевич, - в детстве, помнится, стоял у доски - и слова из тебя не вытянешь, теперь рослый и тоже стеснительный?

Федотка улыбнулся.

- Это не совсем так, ваше сиятельство. Перед тем, как снова стать робким, я долгое время был бойким, да только жизнь бойких не любит. Она их быстро уминает.

Лев Николаевич подумал: "Это надо будет запомнить - жизнь быстро бойких уминает. Хорошо и просто сказано").

- А грамоту не забыл? Читаешь, пишешь?

- Изредка читаю псалтырь, а писать давно уже не пробовал.

- Что так?

- Да нечем, не на чем и не с чего мне писать-то...

Веяло большой печалью от этих слов, но Льву Николаевичу не хотелось, чтобы встреча была грустной.

- Школу-то нашу хорошо вспоминаешь?

Федотка опять заулыбался.

- Ну, жизнь была! Урок - и на санках катаемся. Урок - и блины едим. Хорошее было учение.

- Видно, не такое уж хорошее, раз одни санки да блины остались в голове.

Федотка не мог с этим согласиться:

- Нет, ученье было хорошее. Просто то, что пришло потом, было не очень сладким, оттого, видать, санки и блины так часто вспоминаются.

Он так и стоял с одной разутой ногой, не решаясь в присутствии Льва Николаевича обуть вторую, а Лев Николаевич сидел перед ним на корточках в свои восемьдесят два года, окунувшись всецело в чужую жизнь.

- Домой, что ли, собираешься?

- Домой.

- Что рано так? Твои товарищи еще работают, а ты уже собрался.

- Да мне-то идти далеко, дальше их будет.

- Отчего же дальше? Куреневка вона, за лесом.

Федотка долго сопел, переминался с одной ноги на другую, а ноги у него были чудные - одна обутая, другая босая.

- Что толку, что она за лесом, когда мне восемь верст кружить надо. Через лес уже не пускают.

- Кто не пускает?

- Да Ахмет, ваш охранник. Дерется, окаянный.

Несколько растерявшись, Лев Николаевич спросил:

- И что же он... сильно дерется?

- Да кому как повезет. У меня плечо за неделю отошло, а вот сосед мой Ермолай до сих пор на печи охает...

У Толстого по-стариковски затряслась голова, глаза наполнились слезами, и он, отвернувшись, долго откашливался.

- Ну вот что, Федотка... Если так, пойди еще раз в обход, а я сегодня же похлопочу перед Софьей Андреевной...

Когда он наконец вернулся с прогулки, в большой зале начинался обед. Рассаживались за стол многочисленные гости, родня, близкие. Веселое оживление, звон посуды, кто-то бренчит на рояле.

Лев Николаевич, усталый, с прилипшими к мокрой макушке волосами, появился в дверях и долго следил за тем, что творится вокруг. Заметив его, все начали утихать, и когда наступила глубокая тишина, он спросил прерывающимся от волнения голосом:

- Соня, почему в наших лесах избивают людей, которых я учил грамоте в нашей школе, чтобы облегчить им жизнь?

Софья Андреевна еще издали, из окна, увидела, что он возвращается не в духе. Все это, подумала она, оттого, что прогулялся пешком. В этом возрасте старым людям нельзя ходить так далеко. Ей не понравился ни тон, ни время, которое Лев Николаевич выбрал для каких-то объяснений. Не придав особого значения его сердитости, она ответила скороговоркой:

- Ах, уж этот черкес, опять что-то натворил! Сколько он мне хлопот доставляет, этот Ахмет!

Но Лев Николаевич не принял ее облегченного тона. Он стоял в дверях, усталый, злой и неподвижный, как каменное изваяние. Он вторично, тем же тоном сказал:

- Нет, ты меня совсем не поняла. Я тебя не об Ахмете спрашивал. Я спросил: почему в наших лесах избивают моих бывших учеников?! И кто этот Ахмет, откуда он взялся в нашем доме?!

Настойчивость мужа стала настораживать Софью Андреевну. Этот разговор мог испортить обед, она им, как всякая хозяйка, дорожила.

- Я его наняла в прошлом году, когда и в нашем уезде начались волнения среди мужиков. Наняла для того, чтобы не вырубили наши леса, для того, чтобы нас не подожгли в нашем же доме.

- Вот даже как! - сказал Лев Николаевич и вышел. Он умылся, переоделся, потом, вернувшись к столу, сел на свое место и сказал тихо, как будто размышлял вслух:

- Я скорее отдам под вырубку леса, скорее соглашусь сгореть в своем доме, чем поднять руку на своего ученика.

Софье Андреевне это начало надоедать.

- А, нашел тему для разговора! Они меж собой и дерутся, и калечат друг друга, а тут, видите ли, обидели...

Потом, после паузы, сказала другим тоном:

- Хотя эта новость имеет и свою хорошую сторону: она тебя разозлила, разогнала кровь по всему телу, и ты весь у меня как-то помолодел, глаза засияли. Тебе сколько - одну, две ложки супа?

Лев Николаевич опустил голову, закрыл глаза, и дух его, в глубоком своем тайнике, молвил: "Господи, я припадаю к стопам твоим и прошу дать мне самое большое терпение, какое ты только можешь отпустить обыкновенному смертному..."

Дубовый лес кончился, пошла одна сосна. Высокий корабельный лес, голые стволы с зеленой шапочкой на макушке, и видно окрест на много верст. А волк все шел и шел. Он шел уже белым днем, по открытому лесу, а если попадалась исхоженная тропинка, он и по ней шел, никого и ничего не остерегаясь более. Те древние инстинкты, которые некогда его оберегали, вымерли, да ему и остерегаться особо было нечего, потому что конец все равно мог быть только один.

Он был старым, мудрым волком и шел своей дорогой. Оставался еще какой-то запас жизненных сил, и честность по отношению к прожитой жизни требовала сначала израсходовать все силы до конца и только потом принять небытие. И он шел и шел и сам удивлялся тому, что откуда-то еще берутся силы. Должно быть, мать-волчица оставила ему про запас на самый черный день, и вот он уже сколько идет, и черные дни стоят стеной, а силы все еще есть...

Обед длился долго, до самого чая, потом настало время ужина, а на втором этаже яснополянского дома все еще стоял веселый гомон. Это было необычайно для дома Толстых, это было наперекор всем заведенным порядкам. После многих недель недомолвок, колких объяснений, истерических сцен и бессонных ночей вдруг наступила разрядка. Приехал Гольденвейзер, пианист и друг Толстых, приехали дети, приехали внуки. Новые лица, новые подробности, новые разговоры - и свежий ветер прорвался в яснополянский дом.