Михаил Гоголь - Мертвые души

Селифан был во всю дорогу чрезвычайно сурьезен и необыкновенно ревностен и внимателен к своему делу, что всегда случалось с ним после того, когда что как-нибудь провинился или был пьян[На этом текст обрывается. ]

Чичиков тоже придвинулся с своими креслами несколько поближе и невольно кашлянул прежде начатия речи, отдавши таким образом дань старой привычке всех проповедников. “Нельзя сказать…” таким образом начал Чичиков, “чтобы то, о котором[чтобы та вещь, о которой] я вам сейчас хочу предложить, было большой важности. Признаюсь, я даже опасаюсь, чтобы вы как-нибудь моей просьбы не почли даже безрассудной, потому что, точно, с некоторой стороны, она может показаться [отчасти] несколько странною… Дело вот в чем: в ревижских сказках, как вам не безызвестно, [как вам известно] числятся совершенно все души, составляющие недвижимость владения, [Далее начато: хотя] несмотря на то, что между ними есть такие, которые уже давно не существуют, но по существующим положениям нашего государства, равного которому в силе и славе, можно сказать, нет другого во всем мире, и иностранцы очень справедливо удивляются…[нашего государства, в силе и славе равного с которым, можно сказать, нет во всем мире, [другого государства] другого] так по таковым положениям, до подачи новой ревижской сказки, подати за них взносятся как за существующих. Тогда, как они между тем с своей стороны[Далее было: [не только никакой пользы] больше ничего, как [один] только пустой звук и] не только пользы, но даже убытки наносят владельцу. [не только никакой пользы, но даже наносят убытки] Чтобы доставить [можно сказать] за одним разом и вам пользу, [Далее начато: и себе также кое-что, хотя] потому что я к достойным людям всегда[Далее начато: име<���л?>] чувствовал истинное уважение… я прошу вас уступить этих несуществующих мне. То есть перевесть их на мое имя так, как бы вы их продали мне”.

Собакевич слушал с тем же флегматическим видом и совершенным бесстрастием. Казалось, в этом теле вовсе не было души, или, лучше, она у него была, но[Далее начато: где-то] вовсе не там, где следует, а как у бессмертного Кощея где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что всё, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности его лица.

“Так можете ли вы меня удовлетворить в этом отношении?” сказал Чичиков, поглядывая на него с некоторою робостью.

“Вам нужно мертвых душ?” произнес обыкновенным своим голосом Собакевич.

“Да. Несуществующих”, отвечал Чичиков. “Так есть ли, у вас такие?”

“Найдутся; почему не быть”, сказал Собакевич [опять] тем же бесстрастным голосом, но с некоторою расстановкою, как будто бы в это самое время он о чем-то размышлял.

“В таком случае, если вы мне решитесь их уступить, я говорю впрочем, несправедливо: уступить, потому что кто же будет делать предметом купли такое дело, так если вы решаетесь так меня несказанно одолжить, чтобы я всегда помнил ваши ласки… то в таком случае я, пожалуй, готов купчую на свой счет…”

“Да уж, конечно: купчая должна быть на счет покупщика”, сказал Собакевич, смекнувший между тем, что покупщик без сомнения должен был иметь какую-нибудь выгоду” решаясь на такое приобретение.

“Извольте, я вам продам и, как с человека знакомого, я с вас, пожалуй, возьму недорого”.

“Чорт бы тебя побрал”, подумал Чичиков про себя: “со всего хочет содрать плеву! А по скольку вы бы взяли?” сказал он вслух.

“Чтобы не запрашивать с вас лишнего и напрасно не торговаться с вами, по сту рублей за штуку!” сказал Собакевич.

“По скольку вы изволили сказать?” произнес Чичиков, подумавший, что он ослышался.

“По сту рублей за штуку”, сказал Собакевич: [Далее начато: “Впрочем] “Пожалуй, я вам даже сделаю то уважение, что возьму серебром вместо ассигнаций”.

“Как же…” сказал Чичиков, несколько смутившись, и остановился. “Я полагаю, впрочем, что[Далее было: продолжал он] вам угодно было пошутить. Я не могу поверить, чтобы вы стали продавать, да еще и дорожиться”.[Далее начато: за такую вещь, которая…”]

“Какая ж тут дороговизна?” прервал Собакевич.

“Помилуйте, как же можно запросить вдруг такую сумму”.[Далее начато: Я признаюсь…]

“Сумма умеренная”, сказал Собакевич. “А по скольку вы хотели дать?”

“Я признаюсь”, говорил Чичиков: “зная, что это вещь вовсе вышедшая из всякого употребления, никак не полагал, чтобы вы могли извлекать из нее какой-нибудь интерес, и в случае, если бы вы уже не захотели быть так ко мне добры и решились попользоваться профитом, — я предполагал, что по осьми гривен на душу очень достаточная цена”.

“Как! по двухгривенному за душу!” вскричал Собакевич.

“Да. Я полагаю, что это весьма достаточная цена”, сказал Чичиков.

“Ведь я вам продаю не лапти”, сказал Собакевич.

“Однако ж, позвольте и мне тоже сказать”, произнес Чичиков. “Рассмотрите и мое положение: с какой стати я буду платить за людей уже не существующих, которые мне принесут только расход и разорение”.

“Так вы думаете, что я вам продам по двухгривенному ревижскую душу?”

“Помилуйте, какая ж она ревижская, она только на бумаге стоит ревижскою. Она в разоренье вам… Впрочем, чтобы с вами не спорить, даю по полтора рубли и больше, право, не могу ничего прибавить”.[Далее было:

“Ой, дадите больше”, сказал Собакевич.

“Ей богу, не могу”, отвечал Чичиков.

“Дадите, дадите, я уж знаю, что дадите”, сказал Собакевич.

“Я вам не шутя говорю, что больше не могу дать”.

“Так поскольку]

“По скольку вы сказали?” сказал Собакевич.

“По полтора рубли”, отвечал Чичиков.

“Стыдно вам и говорить такую сумму. Вы торгуйтесь, говорите настоящую цену”.

“Что же мне давать вам! Ведь самый-то предмет уж решительно не стоит никакого уважения. По полтине прибавлю”.[Вместо “По полтине прибавлю”: Я и так вам даю столько, как не знаю, кто бы мог дать. По полтине прибавлю. Два рубли и больше ни копейки”.]

“Да чего вы скупитесь?” сказал Собакевич. “Право, не дорого. Ведь иной мошенник обманет вас: продаст вам дрянь, а не души; а у меня уже всё, что называется, как один. И все: [уже все что называется как один. И всё: ] то мастеровой, то другой какой-нибудь тоже здоровый мужик. Вы рассмотрите хорошенько. Например, каретник Михеев: больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, что как бывает московская работа, что на один час, прочность такая… сам и обобьет и лаком покроет”.

“Да что ж из этого? Ведь его уж нет на свете”.

“А Авдеев, [коров<���ье>] толстое брюхо, как прозвали его мужики!” продолжал Собакевич, не обращая внимания на слова Чичикова. “Я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силище была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает, что дали: трех аршин с половиною ростом!”