Николай Лесков - Том 10

В министерстве нар<���одного> просвещения есть комитет один, — он называется «Ученый»; но в нем два отдела: отдел чисто учебный и другой — для книг детских и народных. Я состою членом последнего (вместе с Майковым). О сочинениях г. Щепиной или Щапиной я имею понятие, потому что она уже представляла некоторые свои сочинения в министерство, и их рассматривал я. Помнится, что они именно «ничего», и их, кажется, «допустили». «Одобрение» у нас не дается за достоинства отрицательного свойства, — нет: в Комитете существуют три категории: 1) Рекомендовать (значит обязательно для школьн<���ых> библиотек), 2) Одобрить , то есть похвалить, указать на книгу и 3) Допустить . Последнее касается до тех, которые, как Вы говорите, «ничего». Впрочем, можете быть уверены, что все, что лишь только возможно сделать для обратившейся к Вам труженицы, будет сделано со всеусердием и добрым рачением. Пусть пошлет свои книжечки при просьбе на простой бумаге , адресуя в Ученый к<���омитет> при м<���инистерстве> н<���ародного> п<���росвещения>. Просьба должна быть самая простая и короткая. Формы никакой нет, — пусть выразит то, что хочет, и все тут. А чтобы ускорить дело, пусть она, послав просьбу и книги, тогда же известит меня, что они посланы. И я и Майков поддержим, сколько можем.

Ориенталист * на полицеймейстерском поприще еще не показал ничего нового: до сих пор он, по-видимому, держится как человек пришлый, а не хозяин. Лонгинов еще канает, хотя совершенно безнадежен: вода дошла до живота, но все тянет. В так называемом «большом свете», ныне не чуждающемся более ни концессионных взяток, ни служебных интриг, говорят, что «это с его стороны даже неделикатно умирать так долго». На его место одни прочат Мартынова (губерн<���атор> из Полтавы), другие — Мансурова * , третьи — Маркевича * , а четвертые, наконец, думают, что будет оставлен Григорьев; а наверное никто ничего не знает, и потому-то очень тяготятся «неделикатностью Лонгинова», который и в сей смертный час неравнодушествует к «направлению» вообще и судьбе «Русского мира», в частности. Дивная печаль на пороге двери, открывающей неведомый путь! Вчера я слышал от людей случайных снова речи о Маркевиче, но говорят, что находят неудобным предать всю печать в руки «к<���атков>ского агента», и, впрочем, право, теперь все возможно: проект Кузьмы Пруткова о введении единомыслия в России становится, по-видимому, возможным. Долго ли это так будет? — Духи Журавского ничего об этом не знают, и духи Александра Николаевича Аксакова тоже не сюда смотрят, а Черняев вчера ходил к m-me Фельд * гадать на картах г-жи Ленорман * , но и она ничего не сказала. Кокорев тоже ведет себя как дух. Хотелось бы знать по крайней мере, доволен ли он тем, что я для него, сработал? Знаете: это просто даже уже смешно и весело становится! А впрочем, все как-то живу и — право — удивляюсь даже, а бог как-то помогает.

Низко Вам кланяюсь

Н. Лесков.

Кн. Ал. Васильчикову * газета положительно не дозволена, а дела с Черняевым как-то у них позамялись. Он этим очень недоволен и вообще продолжать издательства не желает.

Вот достойная внимания политико-экономическая новость: в Главном пр<���авлении> по дел<���ам> печати измыслили, что они потому не разрешают новых изданий, чтобы создать ценность изданиям существующим . Каковы доброхоты!

27 января 1875 г., Петербург.

Многоуважаемый Иван Сергеевич!

В. А. Кокорев вчера с вечерним поездом уехал в Москву и теперь должен быть там. В Москве он пробудет дня три. Перед отъездом его мы с ним виделись два раза, и он обещал мне какую-то работу. В чем эта работа будет заключаться — не знаю; но во всяком случае, если бы Вам довелось с ним видеться и заговорить обо мне, — порадейте за меня немножечко. Судя по тому, что он платил за работу «некоему» * , я признаю эту плату несоразмерно щедрою (напр<���имер>, 4 т<���ысячи> за компиляцию о нефтяном промысле), и вообще я работе рад, но мне было бы вдвое милее, если бы он платил мне не сдельно, а вообще взял бы меня для своих работ, чтобы я делал все, что потребуется ему и что мне по силам. Это бы нас сблизило гораздо более, и, бог весть, может быть и я бы ему пригодился, как он теперь не думает. Во всяком случае: не найдете ли возможности бросить ему эту мысль?

Ваш Н. Лесков.

14 февраля 1875 г., Петербург.

Милостивый государь

Александр Николаевич.

Я получил Ваше письмо и считаю себя обязанным поблагодарить Вас за этот скорый ответ, значительно разъяснивший мне дело * . Соображения Ваши вполне верны, и я, признаюсь Вам, не ожидал, чтобы Вы могли отнестись к этому иначе, а писал к Вам под давлением неотступных просьб и ввиду недоразумений, к которым постоянно припутывали Ваше имя. Мне постоянно напоминали, что об этом просите Вы, принимая в судьбе осужденного особое участие по каким-то Вашим семейным отношениям. Я был в величайшем затруднении, колеблясь между чувством сострадания и ясным пониманием неуместности и бесполезности всего стороннего вмешательства. Мне говорили, что Вы можете что-то сказать и указать и что от Вас ежедневно ждут письмо, а между тем все настаивали, чтобы я ехал и просил. Мне ничего иного не оставалось, как отнестись к Вам прямо, и я это сделал и очень благодарен Вам, что Вы мне разъяснили дело. Понятно, что как мне ни прискорбно отказать бедной матери, но я в ее пользу ничего сделать не могу.

Пользуюсь случаем при этом просить Вас верить, что я действительно высоко ценю и уважаю Ваше имя.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

23 февраля 1875 г., Петербург.

Я почти такого ответа и ждал от Вас, уважаемый Петр Карлович, и ответ сей * признаю справедливым, тем более что «грязная история» * , раскрываясь, обнаруживает такую тину, что от нее надо желать быть только подальше. Бобоша пал бесславно и низко и сносит свое падение со всей гадостью души мелкой и ничтожной, — визжит как высеченный щенок и не находит в себе сил обратиться к универсальному средству наших опальных дедов — сбежать в свои местности на Галиче и дать стихнуть мерзкому скандалу, доколе его заменит новый, еще мерзейший. Нет: он жалуется, что «взял не в том смысле, — не как взятку (или, по выражению покойного Н. И. Соловьева, «братку»), а как гонорар вперед за свое перо» …Понимаете, что все это делает его еще более жалким и смешным и ничему не помогает, но он все бьется устоять на этом и хлопочет, чтобы его «принимали». На 4-й день скандала он собрался в Москву к К<���атко>ву, которому в эти дни писал 3 письма и 2 депеши и ни на письма, ни на депеши ответа не получил. Насколько меня спрашивали, я не советовал и ехать, тем более что ко мне явился кн. Ш<���али>ков * с предсказанием, что К<���атко>в Бобку не примет. «Пусть-де преждг очистится» . Однако он поехал, и вот уже неделя, как сидит там и все просится впустить, а тот ему не отвечает и к себе не пускает. Я говорил Ш<���али>кову, что ведь, однако же, он оказывал М<���ихаилу> Н<���икифорови>чу большую преданность, — нельзя быть с ним чересчур суровым, но Ш<���аликов> только сделал удивленные глаза и отвечал: «За что деньги заплочены»… Так этот Бобо и теперь там и пишет оттуда жене, что «надо туда совсем переехать», — все вероятно из того, чтобы встретиться с М<���ихаилом> Н<���икифоровичем> хоть на бульваре и броситься ему в ноги (чего Бобо, несомненно, желает и что привести в исполнение может). Еничку * напрасно сожалеете: его фонды стоят высоко, и его во всем оправдывают: «его-де вывели из терпения». Он давно расстроился со своим антрепренером и, прекратив с ним свидания, начал ссылаться письмами: в этой-то корреспонденции и вскрылось все дело. Б<���айма>ков написал в одном письме, что он не может отдать К<���ат>кову газету * за 120 т., потому что кроме сих 120 он «дал обязательство выплатить 50 т. одному известному лицу в министерстве» . Еничка списал с этого письма 4 копии и послал их одну К<���атко>ву, одну гр. Т<���олсто>му, третью в III отд., а четвертую — самому государю. Таким образом, все вдруг было обнято. Следствие (негласное) производил Пот<���ап>ов * , и Бобо выгнан в 24 часа, со снятием с него даже придворного звания. Перед рассылкою сих депеш Енька держал совет с Феклистом * и подозрительным нарцизом, которые «недоумевали, кто это известное лицо» , и будто опасались, не наводит ли это тень на них, и присоветовали все вскрыть… Таким образом, за Христа невинного один Пилат умыл руки, а за проворовавшегося Бобу трое измылися. Теперь Б<���айма>ков за этот месяц прислал Еньке вместо 500 р. — всего 150, прибавив, что и «это много». Оказывается, что у них никакого письменного условия нет; но как они развяжутся, — это интересно, ибо выражена высокая воля, чтобы Енька был укреплен на этом месте; Б<���аймаков> же не отступается от газеты, если ему не возвратят его гласных и негласных расходов, всего 200 тысяч. Всего этого я не знал, когда писал Вам, а теперь с ужасом обоняю это смердящее болото и, конечно, не хотел бы видеть Вас в тумане его испарений. Бобо свое условие на 60 т. 12-тилетней аренды, разумеется, уничтожил и получил только 5 т. за первый год, но и в них дал расписку , которая представлена к делу. Желая выручить расписку, он дал Б<���аймако>ву на 5 т. заручных векселей Кушелева, и Б<���аймако>в векселя взял, а расписки не отдал и теперь по векселям взыскивает, и уже 1 т. взыскал. Общество выражает свое великолепное негодование, не разбирая, что оно негодует не на мерзость поступка, но на его глупую неловкость , и злорадство непойманных плутов отвратительнее изловленного неумелого Бобки, который тем провинился, что вошел в сделку письменную, а не взял «братку» наличными и не свез их в банк… До чего все это отвратительно — рассказать Вам не могу: это падение заносчивого хлыща с его двухаршинной высоты взбуравило такие нравственные подонки общественных страстей, что мнится, не стоят ли уже какие-нибудь вестготы за шлиссельбургскою заставою вашего сгнившего Рима? Что за подлые и жестокие сердца! что за низкие умы! Теперь недостает, чтобы Боба, возвратясь после своего московского сиденья, вскинулся на К<���ат>кова и Т<���ол>стого и начал вскрывать какие-либо их тайности. Приступ к этому он уже сделал и обнаружил, что К<���атко>в хочет взять газету и Б<���айма>кова и иметь Еньку своим петербургским приказчиком. Теперь остается это доказывать, — что и нетрудно. О фельетонистах тоже напрасно мечтать: всем редакциям «рекомендовано» ни одним словом не касаться этого дела, и «Голос» лишен права розничной продажи за самый отдаленный намек * , заключающийся в словах: «мы, граф С<���алиас>, не рапортуем там, где Вы рапортуете». Светские люди из кружка чистого гадливо молчат или говорят, что «М<���аркеви>ч сделал для «Петербургских ведомостей» — то самое, что он делал всегда для «Московских ведомостей», то есть продал министерство Б<���аймакову>, как продавал его К<���атк>ову». Правды тут, разумеется, мало, но нечто к делу идущее есть. О двухклассных школах сейчас ничего Вам не могу сообщить и сомневаюсь: есть ли их правила напечатанные? По крайней мере мы их очень недавно еще обсуживали, и я не думаю, чтобы они были уже готовы. Вашим всем кланяюсь. Внимания «Р<���усского> вестн<���ика>» к себе не заметил и не надеюсь его заметить. Будьте здоровы и долгоденственны.