Николай Лесков - Том 11

В описании кончины Ивана Ильича, некоторые из читателей считают за невероятное, или, как говорят, за «утрированное», излишнее будто бы проникновение в самочувствие Ивана Ильича. Это касается того момента, когда умирающий уже оттерпел агонию и «опускается в темный мешок». Так близко в нашем обществе и преклонение перед художником и недоверие к его правдивости! Однако в самом деле, возможно ли что-нибудь понимать и сознавать, так сказать, в самый момент смерти? Или даже как будто сейчас после смерти.

Не превзошел ли художник художественной меры реального?

Я думаю, что мера не нарушена. Каким образом и что именно мог наблюдать граф Толстой из проявлений предсмертного самочувствия — это от нас сокрыто, но когда идет дело о том, чего мы сами не имели случая наблюдать и проницать, то, прежде чем отрицать это, надо справиться у тех, кто наблюдал. У цитированного мною харьковского пастора Розенштрауха есть три примера, где он наблюдал, что понимание или сознание может продолжаться долее того, когда умирающий представляется уже для всех окружающих трупом. И вдруг на мгновение является промелькновение чего-то несомненно сознательного. Одного покойника , при Розенштраухе, начали подвергать мертвецкому туалету, и при этом кто-то громко спросил: «Понял ли он, голубчик, о чем рыдала его жена?» А обмываемый мертвец неожиданно произнес: «Все», то есть «понял все» — и затем далее в нем не заметили никакого проблеска жизни.

«Я не раз, — говорит Розенштраух, — замечал знаки внимания у почивших, и потому должно остерегаться говорить при умерших».

Граф Л. Н., передавая, что слышит Иван Ильич, потерявший уже все другие признаки самочувствия, не сказал более этого.

При восхищении реализмом описания смертельной истории Ивана Ильича, кажется, не оценено то, что из всего реально выставленного автором есть самое ужасное. Всего ужаснее в этой истории едва ли не безучастие так называемых образованных людей русского общества к несчастию, происходящему в знакомом семействе. Люди не только совсем потеряли уменье оказать участливость к больному и его семейным, но они даже не почитают это за нужное, да и не знают, как к этому приступить и чем тронуться. Не будь у них слуг для посылки «узнать о здоровье», не будь панихид, при которых можно «сделать визит умершему», — все знакомые решительно не знали бы, чем показать, что усопший был им знаком и что они хотя сколько-нибудь соболезнуют о горе, постигшем знакомое семейство.

Эта скудость чувства и уменья сделать что-либо лучшее так ужасна, что и человек, свободный от давлений славянофильского романтизма, невольно обращает свою мысль к простонародной среде и с отрадою говорит себе:

— Да, слава богу, там это лучше.

В самом деле, как это в простонародье? Там, когда узнают о тяжело заболевшем знакомом, идут не только «узнавать» о переменах в его здоровье, но идут «послужить» ему. Люди приходят переночевать, сменить усталых родственников, ухаживать вместо них за больным или идут вместо них «поработаться» во дворе, чтобы тем «развязать руки». Или приходящие приносят чего-нибудь «боли» (то есть болящему) — капустки, огурчиков, кашки… «С пустыми руками», без готовности помочь прийти неловко. Нужды нет — хорошо ли, то есть полезно ли и пригодно ли то, что приносят больному, но это приношение, во всяком случае, выражает истинное, а не этикетное «усердие», а истинное усердие и помощь в эту пору нужны. Усердие отбросает снег, оно наколет дров, оно уберет скотину, сбегает на ключ за водою — оно же потом обмоет и в гроб положит тело умершего и снесет гроб на кладбище. В селах гробов на заказ не делают и могил наймом не копают, а все это делают из участия, по любви к живым и «по усердию к умершему». Словом, в простонародье еще до сих пор многое при смерти ближних облегчается усердием знакомых . Иначе нельзя: «сами помирать будем». Прийти переночевать, «послужить», принести больному то, что можно отнять у себя самого лучшего, это все еще пока остается в русском народе, и этого нельзя не назвать прекрасным; к этому нельзя не отнестись без уважения; об этом нельзя не вспомнить без сожаления, что это совсем не так в других слоях общества, где более образованности и просвещения. В «обществе» все это вывелось и осталось одно: «приказали узнать о здоровье», да потом — панихида… А на панихиде миганье о картах, как изображено графом Толстым на панихиде Ивана Ильича.

Даже такая сильная проповедь тленности, как лежащий в гробу охолодевший труп знакомого человека, не в силах возвысить его приятелей хотя бы до кратковременного, но серьезного раздумья о быстротечности жизни и о неизбежности скоро идти «вслед всея земли». А раздумье это, кажется, естественно, и оно, несомненно, полезно для человека, ибо хоть на время делает его менее суетным и самолюбивым, менее алчным и злым, более склонным простить свои обиды и примириться с несправедливостью, которая «скоро пройдет».

В простонародье все это есть, хоть понемножку. Так, вы видите у присутствующих серьезные, задумчивые вздохи, слышите нередко замечания о суете и осуждение ей в себе самом.

Это человеческое и человечное , но ничего подобного нет ни в одном из лиц, навещающих и погребающих Ивана Ильича. В них словно нет ни душ, ни сердец, и правдивый автор, описавший это, конечно, ничего не переутрировал. Родные и знакомые Ивана Ильича представлены такими, каковы они есть. Это благородные люди нашего общества, у которых есть перед простонародьем несомненные преимущества образованности.

Не странно ли это?

И удивительно ли, что над всем этим бесчувственным сонмищем высоко возвышается и величаво стоит… «куфельный мужик», который всех участливее, потому что он живет, зная, что ему «самому помирать придется!» Нет, это не удивительно. В той среде, из которой вышел этот убеждающий резонер пьесы, люди освоены с мыслью о смерти, а эта мысль облагораживает человека. Это давно известно. Но удивителен вывод, который делают иные из появления кухонного мужика при смертном случае в чиновном семействе.

«Соль обуяла»… Теперь она «чем осолится?» «Куфельным мужиком?» Так по крайней мере некоторым думается, так многие толкуют и готовы верить, что это именно желает внушить им граф Л. Н. Толстой посредством рассказа о смерти Ивана Ильича.

Зачем иначе он взял именно в проповедники или поставил именно кухонного мужика? Другие искатели правды в лицах простонародного происхождения брали для этого старушек нянюшек, старых дворецких, преданных крепостных камердинеров (один А. П. Милюков * все избирал извозчиков), а тут прямо — кухонный мужик , не связанный с семьею Ивана Ильича ни крепостною преданностью, ни благодарностью, а так… просто потому, что он мужик — самый подручный в господском доме «кухонный мужик», который может появляться в господских комнатах.