Василий Дворцов - Аз буки ведал

Она колотила его маленькими кулачками по плечу. Колотила и рыдала.

- Как ты не понял? Мы с тобой - одно! Мы - одной крови!

Она спрятала свое некрасивое сейчас, жалкое личико в ладошки и рыдала на руле, по-щенячьи тоненько подвывая. Что было делать? Что? Надо бы обнять, но... теперь уже по другому поводу. По-отечески, что ли?.. Блин! Глеб выскочил из машины, хлопнул дверкой и пошел вперед по дороге. Ну нельзя, нельзя же так! То она его давила, а он отжимался. То, когда он сломался, стала вдруг требовать самой себе утешения. Так нельзя! У него крыша не железная! Чего она от него хочет? Он и так уже в полном восторге - да-да! Такой он еще не встречал! Да! Не встречал... Ну и что она этим добилась? Чего?.. Полный привет!.. Только этого ему сейчас и не хватало. Только вот этого. Дурдом, как вот теперь жить? После вот таких признаний? Как жить? Глеб обиженно посмотрел на крупную жирную звезду. Кто там сейчас живет? Маленькие красные человечки? Хорошо же им без эмоций. Повернулся и пошагал обратно.

Светлана уже успокоилась, даже причесалась. Губы только чуток мимо подкрасила. Как только он сел, она завела двигатель, включила дальний. И сразу они опять остались очень вдвоем. Может, все-таки обнять?

- Глеб, ты пойми. Прошу тебя, пойми: если люди, как мы, одной крови, то есть одной души, то выше этого уже ничего нет. Ничего. Ты это пойми! А вот Котов этого не понял. И просто влюбился в меня. А это же совсем не то. Не то... Он только все испортил, все потерял... Вот сейчас с женой развелся. И опять ко мне просится... Зачем?.. Ты-то понимаешь? Понимаешь: мне - этого не надо. Я тебе сегодня свое самое сокровенное показала. У меня больше ничего нет. Это все, что я тебе могу дать. Все.

Вот дурак-то: обнять - не обнять?! Вот идиот!

Глава седьмая

Успокоенный и наворчавшийся на всех Анюшкин уже сладко подхрапывал. Глеб лежал головой к окну и поглаживал рукой свой заветный мешок, скользко белевший на приставленном сбоку стуле. Как же он, оказывается, соскучился по своим бумажкам. И ох как трудно было дожидаться до утра, чтобы, не беспокоя хозяина, все перебрать, перелистать, перечитать уже сделанное и настроиться на дальнейшую писанину. Боже, как он без этой вот кротиной работы в эти дни зарядился. Аж жар идет... Глеб покосился в окно: там, за непривычно косым горизонтом, висели огромные лучистые звезды. Луна, значит, зашла. Как тут, в горах, все быстро. День-ночь. Ни вечерней зари, ни утренней. Ночь-день. Ножницы. Или гильотина. При такой скорой смене внешних знаков жизнь горцев субъективно не девяносто - сто лет, а все двести. Отсюда их эта вечная внутренняя усталость, старушечья опустошенность, при всей внешней гоношистости. Вспомнились их московские "грузинские мальчики", те, что в совковое время так давили им на самолюбие папиными деньгами, густой, в семнадцать-восемнадцать лет, щетиной и животным небрежением к русским девушкам. Девушки, русские девушки... Это мы искали в них тургеневские и блоковские черты, задыхались при случайном касании, втайне от лучших друзей читали стихи у осиянного полной луной окна... А те просто так, в общем-то задешево покупали восторженную студенческую нищету пощелкиванием пальцев таксистам и официантам и на следующее утро брезгливо выбрасывали: "ты как хочешь это назови"... А к тридцати "мальчики" уже явно лысели, отпускали животики, от ранней неспособности становились голубовато-визгливыми. Как специалисты - со своими липовыми дипломами - для всех были никто, а торговали воровато, лениво. А папы разорялись, а в Абхазии начиналась война. И их уже просто стали бить, гнать везде, где они отрывались от своих национальных гостиничных гетто... Но как же те, о ком мы читали стихи?..

Стоп, стоп, чего это он? А! Устал от гор. Домой захотелось? Захотелось. Да, захотелось. Слишком много новизны. Даже если без резус-знаков - плюс или минус - эмоций он за эти, страшно сказать, три дня в горах нахлебался вполне достаточно. Что там, у источника, пророчил этот злополучный водила про местные любовь и смерть? Вот он уже, кажется, и попробовал... Того и другого... Но что за звезды здесь? Должно же быть хоть что-нибудь родное, знакомое? Глеб изогнулся: действительно, вон она - латинская "W" созвездия Кассиопеи. С той самой детской книжки навсегда связанного с ним... Кассиопея. В этом имени была какая-то неотступная тоска, тоска о чем-то никогда не достижимом, никогда не прикасаемом... Отчего он тогда, в десять лет, решил, что "W" будет его тайной? И так стало... Это же старик Аристотель спрашивал: "Что есть время? Движение звезд или жужелицы?" Время, дорогой дедуся, это движение жужелицы под звездами. Ладно. Главное теперь вот оно - бумаги. И охотники за ними. Предположим, что шофер затеряется. Или будет нем. Тогда, вполне может быть, что и мы выживем и завершим предначертанное. Главные все-таки охотники - это не "пастушки", это те. Те, кто... Кто что? Те, которые знают, что такое Буква. Буква есть рисунок звука. Его портрет и памятник. Звук есть дыхание. Дыхание есть жизнь. Слово есть начало. Начало всему. Слово - созвучие. Со-звучие. Единство множества звуков. Единство во множестве. Жизнь, зачатая еще лишь задуманным, молчащим словом, порождено звучит и дыханием во времени разлагается в звуки и затем умирает в слухе. Но память о прозвучавших звуках в буквах. Значит, буква есть итог. Кто надписал букву - тот подвел итог дыханию-духу жизни. Тот замкнул вечность. Могильный памятник - замок. Открыть его может ключ знаний. А отпустить - чтец. Поэт, дающий слово, - родит. Рапсод, поющий слово, живит. Писатель - бальзамирует и хоронит. Он - Анубис... А историк литературы - гиена в городе мертвых....

Глеб успел в Москве посмотреть выступление Руцкого перед толпой журналистов после избрания его губернатором Курской аномалии. На вопросик: "Вы вернулись в большую политику, а как вы теперь будете общаться с хозяевами Кремля?" - ответик: "Я все начинаю заново. С нуля!" Ты-то с нуля, это верно. А как же мы, командир? Мы, кто жив и кто умер? За тебя, сука, умер?...

Глава восьмая

Анюшкин очень вежливо дожидал, когда Глеб вдосталь нараскладывает, насортирует, переберет и перетрогает все свои документы и рукописи. Встали они одновременно, и хозяин попытался было разговорить гостя, но, поймав во взгляде такое обжигающее нетерпение, сразу уступил. Пошел покормить хозяйство и долго проговорил во дворе с собаками, блудливой коровой, курами. Потом поболтал с керогазом. А дальше просто ждал. Очнувшись от нахлынувшего, но никак пока Анюшкину не объяснимого временного обвала, Глеб тоже пошел на компромисс, и они скоренько позавтракали какой-то трудно определимой по имени кашей из смешения всех попавшихся в то утро круп. Главное было то, что хозяин ради гостя сие немного посолил. Лежащая на крыльце кожаная сумка Анюшкина была давно уже укомплектована рамочками, мешочками с бирочками и самодельной картой плато. Он поставил в нее еще и банку свежего молока "в лагерь", перекинул через плечо и аж затопал от напряжения ножками - так его заждались метеориты. Глеб пометался со своим мешком, плюнул и сунул его под кровать - пусть ужик сторожит!