Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти. Семейная хроника

– Приветствую, Эд, – сказал Ван бармену, и она обернулась на милый звук хрипловатого голоса.

– Вот не думала увидеть тебя в очках. Ты едва не получил le paquet [277], приготовленную мной для мужчины, который предположительно «пялился» на мою шляпу. Ван, милый! Душка мой!

– Твоя шляпа, – ответил он, – положительно лотремонтескьетна – вернее, лотрекаскетна – нет, прилагательное мне не дается.

Эд Бартон поставил перед Люсеттой то, что она называла «Chamberyzette».

– Мне джин с чем-нибудь погорше.

– Мое грустное счастье! – прошептала она. – Ты еще долго пробудешь в старенькой Люте?

Ван ответил, что назавтра уезжает в Англию, а после, третьего июня, отправится на «Адмирале Тобакове» в Штаты. Она поплывет с ним, воскликнула Люсетта, чудесная мысль, ей, собственно, все равно куда плыть – запад, восток, Тулуза, Лузитания. Он заметил, что заказывать каюту уже поздновато (судно невелико, куда короче «Королевы Гвиневеры»), и переменил тему.

– В последний раз я видел тебя два года назад на железной дороге, сказал Ван. – Ты уезжала с виллы «Армина», а я только что приехал. На тебе было цветастое платье, сливавшееся, так быстро ты двигалась, с цветами в твоих руках, – ты выпрыгнула из зеленой caleche и вспрыгнула в авзонийский экспресс, которым я прикатил из Ниццы.

– Tres expressioniste [278]. Я тебя не заметила, иначе остановилась бы рассказать, что я узнала минутой раньше. Вообрази, маме все было известно, твой болтливый папаша рассказал ей про вас с Адой.

– Но не про вас с ней.

Люсетта просила бы не напоминать ей об этой противной женщине, способной кого угодно свести с ума. Она сердилась на Аду и к тому же ревновала ее – по доверенности. Адин Андрей, вернее, сестра Андрея, действовавшая от его имени, – сам он слишком глуп даже для этого коллекционировал современное обывательское искусство – полотна в кляксах сапожной ваксы и экскрементальных мазках, имитации имбецильных каракулей, примитивных идолов, масок аборигенов, objets trouves [279], или верней, troues, полированные поленья с полированными же дырками а ля Хейнрих Хмур. Впервые приехав на ранчо, новобрачная обнаружила, что двор украшает скульптура, если так можно выразиться, работы самого старого Хейнриха и четверки его дюжих подмастерьев, здоровенный, высотой в десять футов, уродливый истукан из буржуазного красного дерева, именуемый «Материнство» несомненная мать (задним числом) всех гипсовых гномов и чугунных поганок, понатыканных прежними Виноземцевыми перед их дачами в Ляске.

Бармен стоял, бесконечно, медлительно протирая стакан и со слабой завороженной улыбкой слушая Люсеттины обличения.

– Однако, – сказал Ван, – Марина мне говорила, что ты гостила у них в девяносто шестом и тебе очень понравилось.

– Ничего подобного! Я удрала из Агавии ночью – без вещей и с рыдающей Бриджитт. Отродясь такой семейки не видела. Ада превратилась в бессловесную brune. Разговор за столом сводится к трем К – кактусам, коровам и кухне, разве что Дороти сообщит иногда какое-нибудь свое умозрение по поводу мистики кубизма. Он из тех русских, которые шлепают в уборную босиком, бреются в одних подштанниках, носят подтяжки, полагая, будто поддергивать штаны неприлично, а сами, выуживая мелочь, оттягивают правый карман левой рукой или наоборот, что не только неприлично, но и вульгарно. Демон, возможно, огорчен тем, что у них нет детей, но в сущности он, недолго потешившись чином тестя, стал к ее мужу весьма «грипповат». А Дороти так это просто набожная ханжа, кошмарище, приезжающее в гости на целые месяцы, распоряжающееся на кухне и владеющее коллекцией ключей от комнат прислуги, – о чем нашей безголовой брюнетке следовало бы знать, – и еще кое-какими ключиками, открывающими людские сердца, – она, к слову сказать, норовит обратить в православную веру каждого американского негра, какого ей удается поймать; к нашей достаточно православной матушке она тоже подъезжала, но добилась только того, что акции Тримурти резко пошли в гору. One beautiful, nostalgic night... [280]

– По-русски, – сказал Ван, заметив английскую пару, заказавшую напитки и тихо присевшую рядом, послушать.

– Как-то ночью, когда Андрей уехал вырезать то ли гланды, то ли что-то еще, бесценная бдительная Дорочка пошла выяснить, что это за подозрительный шум доносится из комнаты моей горничной, и обнаружила бедняжку Бриджитт, заснувшую в кресле-качалке, и нас с Адой, тряхнувших стариной на кровати. Тогда я и сказала Доре, что видеть ее больше не могу, и немедля укатила в Монарх Бей.

– Да, странные встречаются люди, – сказал Ван. – Если ты уже покончила со своей тянучкой, давай вернемся к тебе отель и позавтракаем.

Она выбрала рыбу, он – салат и холодное мясо.

– Знаешь, на кого я наткнулся нынче утром? На доброго старого Грега Эрминина. Он мне и сказал, что ты в этих краях. Жена его est un peu snob [281], ты не находишь?

– Здесь каждый встречный un peu snob, – сказала Люсетта. – Твоя Кордула, например, – она тоже в этих краях, – никак не простит скрипачу Шуре Тобаку, что он оказался в телефонной книге бок о бок с ее мужем. Как позавтракаем, поднимемся ко мне, номер двадцать пять, мой возраст. У меня там сказочный японский диван и груды орхидей, недавно присланных одним моим ухажером. Ах, Боже мой, – только что сообразила, – это надо бы выяснить, возможно, их прислали Бриджитт, она завтра выходит замуж – в тридцать три года – за метрдотеля из «Альфонса Третьего» в Отейле. Во всяком случае, они зеленоватые с оранжевыми и лиловыми пятнами, какая-то разновидность нежных Oncidium, «кипарисовых лягушек», идиотское коммерческое название. Помнишь, я распростерлась на диване – совсем как мученица?

– А ты так и осталась наполовину мученицей – девственницей, я имею в виду? – поинтересовался Ван.

– На четверть, – ответила Люсетта. – Ах, Ван, попробуй меня! Диван у меня черный с палевыми подушками.

– Ты сможешь минутку посидеть у меня на коленях.

– Нет – разве только мы оба разденемся и ты насадишь меня на кол.

– Дорогая, я уже много раз тебе говорил, – ты происходишь из княжеского рода, а выражаешься, будто распоследняя Люсинда. Или это так принято в твоем кругу?

– Нет у меня никакого круга, я одна. Время от времени я выхожу с двумя дипломатами, греческим и английским, позволяя им лапать меня и развлекаться друг с другом. Еще есть модный у мещан живописец, он пишет мой портрет и, если я в настроении, они с женой меня ласкают. Ну и твой друг Дик Чешир присылает мне презенты и советы, на кого ставить на скачках. Унылая жизнь, Ван.

– Меня радует – о, множество вещей, – меланхолично-задумчивым тоном продолжала она, тыча вилкой в голубую форель, которую, судя по искривленному тельцу и выпученным глазам, сварили живьем, причинив ей ужасные муки. – Я люблю фламандских и голландских художников, цветы, вкусную еду, Флобера, Шекспира, люблю шататься по магазинам, кататься на лыжах, плавать, целоваться с красавицами и чудовищами, – но почему-то все это, все эти приправы, все фламандское изобилие образуют лишь тоненький-тоненький слой, а под ним полная пустота, не считая, конечно, твоего образа, который лишь углубляет ее, наполняя форельими муками. Я вроде Долорес, говорящей о себе, что она – «только картина, написанная в воздухе».