Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти. Семейная хроника

Помимо старого иллюстрированного приложения к еще живой, но порядком уже рехнувшейся «Калужской газете», наши резвые Пимпернелл и Николетт обнаружили на том же чердаке круглую картонку с лентой, содержавшей (по словам Кима – кухонного, как выяснится в дальнейшем, мальчишки) отснятый кругосветным скитальцем предлинный микрофильм: череда романтических базаров, раскрашенных херувимов и писающих нахалят, возникающих троекратно, в разных ракурсах, в разных оттенках гелиоколора. Понятно, что мужчина, создавая семью, не станет чрезмерно выпячивать определенные сцены (вроде той, групповой, в Дамаске, где в главных ролях выступали он сам и степенно куривший археолог из Арканзаса с обаятельным шрамом в окрестности печени, а с ними три дебелые потаскухи и преждевременное squitteroo старикана Архело – «пырсик», как шутливо назвал это явление третий мужской член теплой компании – сущий британский бриг по оснастке); все же изрядную часть ленты Дан неоднократно прокручивал молодой жене во время их познавательного медового месяца в Манхаттане, сопровождая сеансы чтением строго фактологических заметок (которые не всегда удавалось с легкостью отыскать из-за уклончивых и обманных закладок в нескольких разложенных под рукой путеводителях).

Однако лучшая из находок поджидала детишек в другой картонке – из низших слоев прошлого. То был зеленый альбомчик с опрятно вклеенными цветами, которые Марина собирала или как-то еще получала в Эксе, горном курорте близ Брига в Швейцарии, где она прожила какое-то время еще до замужества, – большей частью в наемном шале. Первые двадцать страниц украшало множество мелких растений, беспорядочно собранных в августе 1869 года на травянистых склонах чуть выше шале или в парке отеля «Флори», или рядом с ним, в саду санатории («мой nusshaus», как именовала его злосчастная Аква, или «Дом», – как более сдержанно обозначает его, указывая происхожденье цветка, Марина). Эти начальные страницы не представляли ни ботанического, ни психологического интереса, последние же пятьдесят или около остались и вовсе пустыми, но вот срединная часть, в которой число экспонатов заметно уменьшилось, являла собою сущую маленькую мелодраму, разыгранную призраками мертвых цветов. Цветы располагались с одной стороны книжечки, а заметы Марины Дурманофф (sic) – en regard [3].

Ancolie Bleue des Alpes [4], Экс в Валлисе, 1.IX.69. От англичанина в гостинице. «Альпийский голубок, в цвет ваших глаз».

Eperviere auricule [5]. 25.X.69. Экс, за оградой альпийского садика экс-доктора Лапинэ.

Золотой лист [гинкго]: выпал из книги «Правда о Терре», которую отдала мне Аква, прежде чем вернуться в свой Дом. 14.XII.69.

Искусственный эдельвейс, принесенный моей новой сиделкой с запиской от Аквы, где сказано, что он снят с «мизерной и странноватой» рождественской елки в ее Доме. 25.XII.69.

Лепесток орхидеи, одной из 99-ти орхидей, а как же иначе, которыми разрешилась вчера срочная почта, доставившая их, c'est bien le cas de le dire, с виллы «Армина» в Приморских Альпах. Отложила десяток, чтобы снести Акве в ее Дом. Экс в Валлисе, Швейцария. «Снегопад в хрустальном шаре Судьбы», – как он нередко говаривал. (Дата стерта.)

Gentiane de Koch [6], редкая, принес из своего «немого генциария» лапочка Лапинэ. 5.I.1870.

[синяя чернильная клякса, случайно принявшая форму цветка или нечто, вымаранное фломастером и затем приукрашенное] Compliquaria compliquata [7], разновидность aquamarina. Экс, 15.I.70.

Фантастический бумажный цветок, найденный в сумочке Аквы. Экс, 16.II.1870, изготовлен собратом-пациентом в Доме, который больше уже не ее.

Gentiana verna (printaniere [8]). Экс, 28.III.1870, на лужайке у дома моей сиделки. Последний день здесь.

Малолетние открыватели этого странного и скверного сокровища так прокомментировали его:

– Я вывожу отсюда, – сказал мальчик, – три коренных факта: что еще не замужняя Марина и ее замужняя сестра залегли на зимнюю спячку в моем lieu de naissance; что у Марины имелся pour ainsi dire собственный доктор Кролик; и что орхидеи прислал ей Демон, предпочитавший отсиживаться у глади морской – его темно-синей прабабки.

– Могу добавить, – сказала девочка, – что лепесток принадлежит заурядной любке двулистной, она же орхидея-бабочка, что моя мать была еще безумней своей сестры, и что в бумажном цветке, столь беспечно забытом, легко распознать весенний подлесник, которых я целую кучу видела в прошлый февраль на береговых холмах Калифорнии. Доктор Кролик, здешний натуралист, которого ты, Ван, приплел сюда ради ускоренной передачи сюжетных сведений, как назвала бы это Джейн Остин (вы помните Брауна, не правда ли, Смит?), определил экземпляр, привезенный мной в Ардис из Сакраменто, как «медвежью лапу», B-E-A-R, мой любимый, медвежью, а не мою, не твою, и не стабианской цветочницы, – вот аллюзия, которую твой отец, – впрочем, если верить Бланш, и мой тоже, уловил бы – сам знаешь как, – вот этак (по-американски щелкает пальцами). Ты еще мне спасибо скажи, – продолжала она, обнимая его, – что я обошлась без научного названия. И кстати, другая лапа – Pied de Lion [9]с жалкой рождественской лиственницы, изготовлена той же рукой, принадлежавшей, быть может, полуживому китайчику, едва дотащившемуся туда из Барклайского университета.

– Виват, Помпеянелла (которую ты видела разбрасывающей цветы лишь в альбоме у дяди Дана, между тем как я прошлым летом любовался ею в неаполитанском музее). А теперь, девочка, нам лучше напялить трусы и рубашки, спуститься вниз и немедленно закопать эту книжонку или обратить ее в копоть. Так?

– Так, – ответила Ада. – Истребить и забыть. Но у нас еще целый час до чая.

Касательно повисшего в воздухе «темно-синего» намека:

Давний вице-король Эстотии, князь Иван Темносиний, отец прапрабабки детишек, княгини Софии Земской (1755-1809) и прямой потомок ярославских властителей дотатарских времен, происходил из тысячелетнего рода. Ван, оставаясь невосприимчивым к пышным восторгам генеалогического самопознания и равнодушным к обстоятельству, которым ослы объясняют сразу и холодность, и горячность снобизма, невольно испытывал эстетическое волнение при мысли о бархатном фоне, различаемом им постоянно, как утешительное, вечносущее летнее небо за черной кроной фамильного древа. Позднее он уже не мог перечитывать Пруста (как не мог еще раз насладиться пахучей клейкостью турецкой халвы) без откатной волны дурноты и саднящего жженья изжоги, и все-таки любил то место, где говорится об имени Германтов, с окраской которого гармонировал в призме Ванова разума близкий ему ультрамарин, приятно дразнивший его артистическое тщеславие.