Александр Солженицын - Рассказы и крохотки

А этому чумазому задире? Всего не объяснишь, и почему именно ему?

Да комары уже донимали и других – а тут как тут расторопный Сцепура доложил тихо: готово, мол. Но – и комары, и чтоб лишних не звать – перейдём в салон?

Стали спускаться к берегу.

Никифорыч как стоял, так и стоял, расставив ноги. Не шевелясь. И не дивясь.

Здешнев успел ему:

– Может, старик, чего и добьёмся.

А моторист – капитану, на тропинке, в салон их не звали:

– Этот ездун? Не-е, Анатоль Дмитрич, знать их породу надо. Ничего они не отменят, всё равно.

А печальный капитан – надеялся!

Валентина Филипповна шла неуверенно, опустив голову, да и каблук не подвернуть.

А уже на берегу начальник подравнялся с ней – и, негромко, с сочувствием:

– Не горюйте, все ваши аргументы зафиксированы. Будут учтены.

Вскинула голову на министра счастливо:

– Спасибо!

Развернулся катер и пошёл против течения.

Опять потянулись вдали, потом стали сближаться береговые высотки. Дальше и скала угловатая.

У мужчин в салоне под водочку уха бойко пошла.

И громче всех козырял Сцепура:

– Да-а! Я был, как говорится, руководитель с перспективой. А вот – подломили теперь.

Кого не разберёт водка под уху и шашлык? Смягчилось, раскраснело, ещё помолодело и лицо министра. Да просто, при высоком положении, держаться надо с достоинством. Ну, а уж тут – все мы люди, и горяченькое.

– Служебных неприятностей, – гремел Сцепура, – досталось мне выше моего возраста! Но я хвост не поджимаю. И мне обидно слышать, как теперь говорят: то всё – было не нужно, ошибочный путь. Кáк ошибочный? А все наши победы? А хоть наши Братск и Усть-Илимск?!

В конце концов, получилась хорошая речная прогулка. А вечером на самолёт, и в Москву. Там, через пару дней, – загранкомандировка. А эти возражения, сомнения – конечно, они все со смыслом. Но – вдруг вспомнил, вспомнил, сказала эта женщина: «последнее распоряжение правительства»?..

– А когда оно? – спросил у иркутского.

– Три месяца назад. В подтверждение прежнего.

Э-э-э, так и не кидаться же на верхи, доказывать – только сам себя подобьёшь.

Что ж, он не знает обстановку в сферах ? если решение принято, да ещё раз и подтверждено, – всё равно не изменить его никому. Всё пойдёт, как начертано.

Кто в тот год не голодал? Хоть отец и был начальник цеха, но не брал ничего никогда сверх, и никого к тому не допускал. А в семье – мать, бабушка, сестра, и Димка на 17-м году – есть-то как хочется!! Днём у станка, ночью с товарищем с лодки рыбу ловили.

А цех у отца какой? – снаряды для «катюш». На харьковском Серпе-Молоте доработались – прервать нельзя! – до того, что город уже горел, чуть к немцам не попали, уезжали под бомбёжкой – и закинулись до Волги.

Война? как будто катила она к концу, фронты уходили – но что там дальше будет? А ещё сяжок – и призыв. И уже узнав складность своего характера и ума – на весну этого, 44-го, сдал Дмитрий экстерном сверх 9-го и за 10-й класс, да «с отличием». И с сентября можно ринуться в институт. А куда? Добились с другом до такой справочной брошюрки: «ВУЗы Москвы». Ох, много названий, ещё больше – факультетов, отделений, специальностей, – а что за ними скрывается? чёрт не разберёт. И – как бы решали? и – как бы решились? – но в Энергетическом, шоссе Энтузиастов, прочли: «трёхразовое питание»! И это – всё перевесило. (А по себе сам намечал: юридический? исторический?) Ну, такая в ногах легколётность – покатили!

И – приняли. Общежитие в Лефортове. Только трёхразовое – как считалось? Щи – это уже раз, уполовник пюре из гниловатой картошки – это уже два… А хлеба – 550 плохого. Значит: днём учись, уж там как, вечерами-ночами – грузчиками. Заплатят папиросами – иди на рынок, меняй «Дукат» на картошку. (Ну, отец помогал.)

А год Двадцать Шестой – уже весь заметали в армию. А год Двадцать Седьмой – качался, туда ли, сюда. Но – удержался. Да кончилась война, оттого.

Война и кончилась – она и не кончилась. Объявил Сталин: теперь – восстанавливать! И пошла жизнь по тем же военным рельсам, только без похоронок, а: и год, и два, и три – восстанавливать! значит – и работать, и жить, и питаться, как если б война продолжалась. Уже был на 4-м курсе, отложил себе 400 рублей – новые брюки купить, а тут – громыхнул слух: будет реформа! И – кинулись люди в сберкассы, сразу две очереди, одни сдают, другие берут, не угадаешь, как надо. И Митя Емцов – не угадал, прогорели и брюки. Но сразу и выигрыш: ни стипендии, ни зарплаты не разделили на 10, и карточек – больше нет. И на январскую стипендию накупали ржаного хлеба – в обжор, да ещё и чай с сахаром. А директор их института – была солидная, властная женщина, жена Маленкова, нахлопотала ещё и повышенных стипендий, получил и Емцов. Так он – креп.

Да креп не только от питания, и не только в учёбе. (Отбирали на атомную энергетику и на автоматику-управление авиационные – выбрал второе, ещё долго не догадываясь, что иначе б заперся на годы и годы как в тюрьме.) Креп он – и на общественной, комсомольской работе.

Это приходит незаметно и не по замыслу: чего мы стóим – мы узнаём только с годами и по тому, как окружающие воспринимают нас («нерядовой»). Все замечают, что ты по природе динамичен, что ты подаёшь самые быстрые предложения, как с чем быть коллективу; что твои мнения одерживают верх над другими. Так – садись в президиум собрания! Сделаешь доклад? Отчего бы нет? И слова в речи легко сцепливаются. Кого там поддержать, кого разоблачать? И ребята аплодируют. И за тебя голосуют. И так это гладко, само из себя: комсомольский вожак; с 3-го курса – секретарь факультетский; с 5-го – заместитель общеинститутского. (Но для этого уже надо быть кандидатом партии. Однако распоряжение ЦК: с 48-го года прекратить приём в партию – то есть за войну слишком много напринимали. А вот – «в виде исключения принять товарища Емцова»? На партийном собрании сидят же и фронтовики, зароптали: почему – его? почему – исключение (для щенка)? Зал – против. Но встаёт директорша, представительная, уверенная – да чья жена? кто этого не знает? – и веско опускает в зал: «На то – есть соображения». И – всё. Проголосовали и фронтовики.)

А вскоре – ты ещё не кончил института, уж никакого тебе «распределения» – взяли в московский горком комсомола – замзавотделом студенческой молодёжи. (А что там в институт осталось доезживать – зачем на трамвае? позвонил в горком – и едешь на «победе»; вызываешь второй раз – и из института, уже на квартиру, не в общежитие, опять на «победе».)

Да, взветрили тебя пыхом-духом – но перед ребятами нисколько не стеснительно, потому что в том нет никакой кривины: ты ничего не добивался, не хитрил, а вот – вынесло, само. И ещё в том, что комсомольское дело – честное, верное, даже священное! (Первый раз вошёл в горком комсомола – ну, как верующий в церковь, с замираньем.) И что это – бьющая живая струя нашей ослепительной общей жизни: после такой всемирной победы – и как вливаются в страну восстановительные токи! и как гремят отовсюду успехи грандиозных строек! и ты – этого часть, и направляешь своё студенческое поколение – туда, в эти замыслы и в эти свершения.