Александр Солженицын - Рассказы и крохотки

Хотя в небе – наши чаще. Вот от этого спину прямит.

В погреб сошёл, говорят: трясенье было изрядное. А то уж средь баб разговор: чего зря сидим? идти добро спасать. Теперь уткнулись.

Но – опять, опять нутряное трясение земли – это, знать, ещё ближе, чем тот хребтик.

Дугин нервно, отчаянно орёт наверх:

– Второй перебило!.. И третий!! И четвёртый!!

Значит, тут – близко, где линии расходятся. А с постов – все три погонят линейных зря, не знают же.

Меня ж хватает сзади, тянет бригадный телефонист. Почти в ужасе:

– Вас с самого высокого хозяйства требуют!

Ого! Выше бригады – это штаб артиллерии армии. Перенимаю трубку:

– Сорок второй у телефона.

Слышно их неважно, сильно издали, а голос грозный:

– Наши танки остановлены в квадрате 74–41!

Левой рукой судорожно распахиваю планшетку на колене, ищу глазами: ну да, у Подмаслова.

– …От Козинки бьёт фугасными, стопятидесятимиллиметровыми… Почему не даёте?

Что я могу сказать? Выше прясла и козёл не скачет. Стараемся! (Опять объяснять про инверсию? уж в верхнем-то штабе учёном должны понимать.)

Отвечаю, плету как могу.

Близко к нам опять – разрыв! разрыв!

И сверху крик:

– Андрея-а-а-шина!!

А в трубку (левое ухо затыкаю, чтоб лучше слышать):

– Так вот, сорок второй. Мы продвинемся и пошлём комиссию проверить немецкие огневые. И если окажутся не там – будете отвечать уголовно. У меня всё.

У кого – «у меня»? Не назвался. Ну, не сам же командующий артиллерией? Однако в горле пересохло.

За это время – тут большая суматоха, кричат, вниз-вверх бегут.

Отдал трубку, поправляю распахнутую обвислую планшетку, не могу понять: так – что тут?

Енько и Дугин в один голос:

– Андреяшина ранило!

Бегу по ступенькам. Вижу: по склону уже побежали наверх Комяга и Лундышев, с плащ-палаткой. И за ними, как прихрамывая, не шибко охотно, санинструктор Чернейкин, с сумкой.

А там, метров сто пятьдесят, – да, лежит. Не движется.

А сейчас туда – повторный налёт? и этих трёх прихватит.

Кричу:

– Пашанина ищите! Готовить машину!

Счёт на секунды: ну, не ударьте! не ударьте! Нет, пока не бьют, не повторяют.

Дугин, не по уставу, выскочил от прибора, косоватое лицо, руки развёл:

– Таащ стартенант! Тильки два крайних поста осталось, ничого нэ можем!

Добежали. Склонились там, над Андреяшиным.

Ну не ударь! Ну только не сейчас!

В руках Чернейкина забелело. Бинтует. Лундышев ему помогает, а Комяга расстилает палатку по земле.

Ме-едленно текут секунды.

Пашанин прибежал заспанный, щетина чёрная небритая.

– Выводи машину. На выезд.

А там – втроём перекладывают на палатку.

Двое понесли сюда.

А Чернейкин, сзади, ещё что-то несёт. Сильно в стороне держит, чтоб не измазаться.

Да – не ногу ли несёт отдельно?..

От колена нога, в ботинке, обмотка оборванная расхлестнулась.

Несут, тяжко ступая.

К ним в подмогу бегут Галкин, Кропачёв.

И Митька за ними: тянет паренька глянуть близко на кровь.

И – тутошний малец за ним же, неуёма.

Про Галкина мне кто-то:

– Да он чуть замешкался. И он бы там был, его линия – тоже.

А Андреяшин, значит, сам вырвался, птицей.

Вот – и отлучился в Орле… Посетил…

Без ноги молодому жить. И отца-матери нет…

Подносят, слышно, как стонет:

– Ребята, поправьте мне ногу правую…

Ту самую.

Обинтовка с ватой еле держит кровь на культе. Чернейкин ещё прикладывает бинта.

Лундышев: – Он и ещё ранен. Вон – пятна на боку, на груди.

Осколками.

Вот и отлучился…

Лицо смуглёныша ещё куда темней, чем всегда.

– Ребята, – просит, – ногу поправьте…

Оторванную…

Неровное, мягкое, больное – трудно и поднять ровно. И в кузов трудно.

Капает кровь – на землю, на откинутый задний борт.

– Да и… – киваю на ногу, – её возьмите! Кто знает, врачам понадобится.

Взяли.

– Теперь, Пашанин: и скоро, и мягко!

По тем ухабам как раз.

Да Пашанин деликатный, он повезёт – как себя самого раненного.

И двое в кузове с Андреяшиным.

Закрыли борт – покатила машина.

Хоть и выживет? – ушёл от нас.

А к Орлу его – прямо и идём, прямёхонько в лоб.

Хмуро расходились.

Да, вспомнил: уголовно отвечать.

А Дугина – служба томит:

– Таащ старштенант! Так трэба сращивать? Як будэмо?

И линейные – сидят на старте, готовые. Со страхом. Тот же и Галкин, по случайности уцелевший.

А там– по нашим танкам бьют.

Кого беречь? Там– беречь? Здесь– беречь?

– По-до-ждите, – цежу. – Маленько ещё подождём.

И – как чувствовал! Выстрелы почти не слышны, и от шума, и от зноя, – а всей толчеёй! – полтора десятка стопятимиллиметровых – опять же сюда! где Андреяшина пристигло, и ещё поближе – чёрные взмёты на склоне!

Одну избу – в дым. С другой – крышу срезало.

– Не говорите им там, в подвале.

Вот так бы и накрыли, когда тело брали.

Митька – снизу, от Дугина, ко мне с посланием:

– И предупредитель перебило! – так кричит, будто рад.

Так и тем более, извременим.

Как дедушка мой говорил: «Та хай им грэць!» Одно к одному.

За всю армию – не мне отвечать. Да и командующий не ответит. А на мне – вот эти шестьдесят голов. Как Овсянников говорит: «Надо нам людей берегти, ой берегти».

Ещё сождём.

Курю безсмысленно, только ещё дурней на душе.

И – какое-то отупение переполняющее, мозг как будто сошёл с рельсов, самого простого не сообразишь.

Прошло минут двадцать, больше налёта нет. Теперь послал Галкина и Кропачёва – чинить. Раз перебиты все сразу – так тут и порывы, при станции, на виду. На боках у них по телефону – прозванивать, проверять.

А к телефонам нижним – меня опять звали.

Комбатам соседним объяснил: посты перебиты.

Толочков считает: 415-ю подавили, не проявляется.

А налёта – так больше и нет. Починили. Где и кровь Андреяшина.

Вернулись. Ну, молодцы ребята.

Только звуки немецких орудий – всё те ж нечёткие. Шпарит солнце – сил нет. Облака кучевые появились, но – не стянутся они.

Ботнев сменил меня на центральной.

Вернулся Овсянников. Умучился до поту, гимнастёрка в тёмных мокрых пятнах. Про Андреяшина уже по проводу знал. На возврате и он попал под налёт. Перележал на ровнинке, ничем не загородишься. Предупредителю, хоть и за камнями теперь, – тяжело, головы не высунешь.

И у самого – пилотку потную снял – голова взвихрена, клоки неулёжные, дыбятся. А порядливо так рассказывает обо всём, с володимирским своим оканьем.

– Иди, Витя, поспи.

Пошёл.

А текут часы – и ото всего стука, грюка, от ералаша, дёрганий твоё сверхсильное напряжение начинает погружаться в тупость. Какой-то нагар души, распухшая голова – и от безсонницы, и от взрыва не прошло, голову клонит, глаза воспалены. Как будто отдельные части мозга и души – разорвались, сдвинулись и никак не станут на место.