Эльчин - Серебристый фургон

Так, страдая и переживая, он поплакал немного, пожаловался на неверность мира, а потом, как обычно, излил свою злость на Месмеханум, выдумав причину, пустил в ход руки, ноги, а Месмеханум расцарапала до крови его жирную физиономию. Но до всего этого никому не было дела. И этому сидящему на перилах, разглядывающему ее в ярком свете фургона голубоглазому парню тоже не было до нее дела, и Месмеханум сейчас же, выйдя отсюда, пойдет сначала в отделение милиции и снова подымет там крик-шум, и снова из этого крика-шума ничего не выйдет, после чего одна-одинешенька она вернется домой, и пройдет еще одна тоскливая ночь, только и всего.

- Сколько тебе лет? - спросил Мамедага.

- Двадцать четыре.- Месмеханум снова удивилась сама себе: с чего это она отвечает этому чужому парню на такие вопросы?

-ї Тебе больше девятнадцати не дашь.

- Да, все так говорят...- Месмеханум улыбнулась и, сама не ожидая того, спросила:- А тебе сколько?

- Как по-твоему?

- Тридцать... два!

- Два года прибавила...

- Тридцать?

Как будто вчера это было: счет возраста Мамедаги оканчивался на "надцать" - пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать... И тридцать казалось тогда ему чем-то очень далеким, он не мог представить себя в тридцать лет. Но верил: когда придет это время, мир станет совсем другим. Солнце - солнцем, луна - луной, звезды - звездами, но Мамедага уже мальчишкой понял, что под одним солнцем, луной и звездами у каждого свой мир; об этом он думал по ночам, особенно в летние ночи, когда спал на крыше; Сакина-хала с вечера стелила на крыше палас, клала толстый шерстяной тюфяк, большую подушку, простыню - и постель Мамедаге готова. Ложась в полночь, Мамедага смотрел на луну, на звезды, ощущая прохладу выметенной мокрым веником крыши, и думал о том, что через много-много лет ему исполнится тридцать и мир станет другим; в чем будет состоять эта перемена, он не знал, но верил, что совершенно иным станет мир. Закрывая глаза, он вел по улицам Баку новенькую "Победу" - такси. Самой большой мальчишеской мечтой Мамедаги было стать шофером такси, и он каждую ночь, перед тем как заснуть, накачивал насосом шины своей "Победы", проверял мотор, осматривал аккумулятор, вытирал смоченными в бензине концами мазут со своих рук, а потом вел такси по улицам города.

Но казавшиеся такими далекими тридцать пришли мгновенно - так думал Мамедага сейчас. Он мотался по улицам Баку шофером такси, а потом перешел в этот тир. О, если бы в те летние ночи, когда он спал на крыше, ему пришло в голову, что когда-то у него будет серебристый тир-фургон, он не смог бы уснуть от нетерпения! Да, прошли годы, и теперь этот мир отдельного человека изменяется, как и он сам, полнеет или худеет, но суть его неизменна - новые люди приходят в этот мир, другие уходят из него и забываются, но сам этот мир человека, как и большой мир людей, не становится совершенно другим: как постоянны солнце, луна, звезды, так всегда есть желание добра и зла, мужество и подлость, жадность и мечта - есть все, только у каждого это проявляется по-своему.

- А как тебя зовут? - спросила Месмеханум, и у нее просто опустились руки: что за вопросы она задает? Зачем ей знать, как зовут этого голубоглазого парня? Почему она так унижает себя?

- Мамедага,- он улыбался.- В детстве меня дразнили так:

Мамедага, в носу серьга, ходил на бега, выиграл рога!

- Меня тоже дразнили. Когда я не знала урока, очень боялась, что учитель вызовет, у меня руки-ноги дрожали. А ребята смеялись:

От страха Месмене ханум, а...ї "ммее!".

Месмеханум рассмеялась громко, с удовольствием, вспомнив ту маленькую беззаботную девочку, боявшуюся вызова к доске: но вдруг перед ее глазами появилась жирная физиономия Мирзоппы, она словно почувствовала запах спиртного и вспомнила о том, что Мирзоппа сидит сейчас в отделении милиции и получит самое меньшее пятнадцать суток, а она... Она изумилась своему бесстыдству, но решила: будь что будет, но она не желает уходить из этого ярко освещенного фургона.

-ї Вот уж не сказал бы, что ты пугливая овечка!

-ї Теперь я не такая!

- Да, теперь ты бедовая! - Мамедага тоже громко и с удовольствием рассмеялся.

Месмеханум посмотрела в глаза парня, подумала: странный парень, такие большие голубые глаза, а брови, ресницы, волосы черные; правда, голова уже начала седеть, но ведь ему только тридцать...

-ї О чем ты думаешь?

- Ни о чем,- соврала Месмеханум и почувствовала, что краснеет.

Месмеханум разучилась краснеть с тех пор, как вошла в дом Мирзоппы, и теперь, когда она почувствовала, что краснеет, ей показалось, что на свете нет никакого Мирзоппы, она никогда не выходила замуж, все это неправда, и она снова прежняя Месмеханум, плачущая на индийских фильмах, и горечь всех этих лет - просто сон; на один только миг ей так показалось, но она поняла, что пора уходить отсюда - от голубых глаз этого парня, о существовании которого еще час назад она просто не знала.

- Ну ладно, я пошла...

Мамедага не отвечал. Что ж, это совершенно естественно: уходит девушка, случайно здесь появившаяся. Так он подумал, но сердце его охватило какое-то беспокойство. Он еще не знал, но уже почувствовал: уйдет она - и вся таинственная красота вечера исчезнет, а внушительные скалы всю ночь будут шептать ему о бессмысленности его жизни. Мамедага молчал, не понимая самого себя.

Месмеханум не сошла по приставной лестнице, а спрыгнула прямо из открытой двери фургона на песок и посмотрела в сторону Загульбы: в селе все еще мерцали огни. Месмеханум знала там многих и могла сейчас представить каждого из этих знакомых ей людей, а вот из них никто не знал, что продающая с восьми утра до шест" вечера в овощном киоске помидоры, огурцы, виноград и дыни Месмеханум в это время ночи смотрит на льющийся из окон свет, стоя на берегу моря; никто из них не знает, что в сердце глядящей на свет их окон Месмеханум, чей муж сидит в отделении милиции и ждет наказания - самое меньшее пятнадцать суток! вернется домой уже не одна: с ней будет память о голубых глазах парня, которого она знает только по имени. Да, этого никто не знает и не узнает, хотя, в сущности, и сама Месмеханум знает только то, что скоро этого серебрящегося в лунном свете фургона здесь не будет и ей останется вспоминать эти голубые глаза, думать об этих голубых глазах, сидя по вече'рам у окна и глядя на инжировое дерево.

Сердцем она вдруг почувствовала сходство или даже родство между взглядом этих голубых глаз и теплом ласковых отцовских рук, которые когда-то гладили ее по голове в ее мечтах - и дома, и в школе-интернате. Давно уже Месмеханум не чувствовала в себе столько доброты и нежности.

Мамедага, спустившись по лестнице, пошел было за девушкой, но повернул к морю и сказал: