Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

- Господи, о чем это вы, - не понял я. Но мой визави решительно свернул в сторону:

- Так вы говорите - не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего разрешения, и пятнышко вот тут вот - на грудке... М-да-с! Опять, представьте себе. Как весна, так - изволите ли видеть...

Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые.

- Весна, - прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди сердце, болезненно сжалось.

Я пошатнулся.

- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же ступеньки. Голову себе свернете!..

- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки...

- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?!

- Слепота у меня, куриная, - честно сознался я.

Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трамвай

И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной, как подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая металлической, специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за полу его шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, - за ним. Время от времени, впрочем теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная дурочка из ходиков, его олицетворявшая, перестала подавать признаки жизни, - то и дело он, споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается, а я, на правах гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный шкаф". Или: "А вот тут осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пачках". "Геркулес?! Какой еще к чертям собачьим... м-ме... геркулес? - недоумевает он. И я терпеливо его просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные. Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем еда". - "Еда?.. А что такое - еда?"

Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Иванович.

- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, - говорит он. - Главное выдержка, терпение и спокойствие. Человек - он тварь ко всему привычная, а в особенности - наш... м-ме... русский. Уж на что демократия - ан, и ту, как таракан, пережил. А вы думаете, - понижает голос, - вы думаете он социализма не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да и кто ж вам это сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только вперед? А вправо? Влево? А назад, так сказать, супротив жизни?.. А?..

И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в его клеенчатую спину, чертыхаюсь.

- Киса, киса! - нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма потусторонне помалкивает.

И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает тросточка, шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать каменных ступенек вниз, потом точно столько же - вверх. Я считал. И судя по выбоине на седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...

И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него подмышкой.

- Ну вот и все, кажется, пришли, - переводит дух Ричард Иванович Зоркий. - Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...

Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью, обхлопывает себя.

- Батюшки-светы, - растерянно бормочет он, - а ведь связочка-то казенная!..

А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в прошлом существовании.

- Минуточку! Одну минуточку, - говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича. - Тут, кажется, ключи ни к чему...

И нащупываю его на дверной панели - накладной, за четырнадцать долларов купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.

Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...

- Только без паники, - бормочу я. - Спокойствие, терпение, выдержка...

Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хватает меня за запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет, попахивая тухлятинкой:

- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Господи! Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы мой товарищ Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова, вовремя!.. И что, и действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет, вы даже представить себе...

- Ну... ну, почему же... не... - тужусь я. - Да что ее перекосило, что ли? Ну, почему же... не мо...

И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я открываю ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну от света, от яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по глазам!

Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную панель, да-да! - на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жмурюсь...

...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как после затяжки с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с белыми глазами, белой козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, заметьте, белой - взмекивает:

- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы что - всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!

- Да говорю же вам - куриная, - обливаясь слезами, говорю я.

- А вот это зря! И чтоб - ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу себе зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче - тереть глаза таким, как вы, строго... м-ме... возбраняется!

- Таким, как... я?

- Как вы - незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в стороночку, чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся.

И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник из фильма со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, - черной.

А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени - и слева, и справа и прямо - сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движения. Вот еще один смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на плече - еще один идет прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасываю перед собой руку и она, полупризрачная моя, не встречая сопротивления, повисает в пустоте, а мы - солдатик и я - на какое-то мгновение сливаемся, как школьные амебы, и тотчас же делимся на две суверенные половины.

И звучит, звучит козлячий хохоточек:

- Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю вам. Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый, не вы... м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку, так, знаете ли, на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы тут... м-ме... поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоночек. Так что я - через улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы мой!..

И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовский, лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний момент тормознуть водителю троллейбуса.

Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку - то есть как это - через Суворовский?!

И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы небесные, сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи, на табличку. На уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного, выгоревшего изнутри, но того самого. Слышите?! Того - на всю жизнь памятного, из послевойны, из детства. И хоть в глазах все плывет, хоть картинка, лишенная фокуса, смазывается, я читаю, читаю надпись на эмалированной железяке: