Виктор Эмский - Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Или это был лопнувший чумной бубон?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Нет, - с горечью возразил Рамбер, - вам этого не понять. Вашими устами вещает разум, вы живете в мире абстракций.

Доктор вскинул глаза на статую Республики и ответил, что вряд ли его устами вещает разум, в этом он не уверен, скорее уж очевидность, а это не всегда одно и то же".

Альбер Камю. "Чума"

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...сгинул, развеялся, как черный морок, бесследно исчез, засвеченный. Одна лишь граната да смертная немочь души от него, химероида, и остались.

Пошатываясь, я побрел дальше. Зачем? куда? - неведомо.

За белой Иродиадой проскакала черная, за черной - красная, а я все не мог найти их - моих дорогих, моих навеки потерянных.

Уже на исходе сил вернулся я к Червонному морю. Рынок был пуст. Точнее, почти пуст, ибо тень замученного Померанца, механически махавшего метлой, была уже почти прозрачна, точнее - призрачна.

В торговых рядах коротал вечность последний продавец. И хотя на нем была карнавальная полумаска с чужими, перепачканными кровью усами, я его, уголовника, сразу же узнал.

Глава восемнадцатая Катастрофа

На прилавке перед ним была табличка:

АПЕЛСЫН-ЛЫМОН. ЦИНА ДАГАВОРНАЯ.

(ДАГАВОР ДАРОЖИ ДЕНИГ)

Мой сосед по этажу почти не изменился за время нашей разлуки: та же анекдотическая кавказская кепка, те же глуповатые, навыкате, под маской, глаза. Он был такой же небритый, как в ту ночь, когда всучил мне свои погибельные порошочки и когда у него на горле, конечно же, не было свежехонькой и страшенной - от уха до уха - ножевой раны. Судя по всему то, чем хмырь уже дважды грозил мне, по железному закону Материализации Сказанного (зМС), который, кстати сказать, я довольно подробно обосновал в "Химериаде", с ним и стряслось. Гражданина Хасбулатова, если эта фамилия соответствовала действительности, зарезали. Беспощадно и квалифицированно, как ритуального барана. Но не эта чудовищная рана - видывали и похлеще! - поразила меня, когда я подошел к нему поближе. В левом ухе человека, которого Вождь Всего Прогрессивного Человечества назвал непонятно почему товарищем Камю, поблескивала золотая, со знаком Зодиака, сережка, не опознать которую я, конечно же, не мог, потому как сам же и приобрел ее в ювелирном магазинчике на Фултон-стрит в Бруклине. Страшное подозрение, все это время тлевшее в душе моей, как в торфе, вырвалось наружу.

- Ну хорошо, - голосом, не предвещающим ничего хорошего начал я, меня, простого советского человека по фамилии Тюхин, невозможно удивить табличкой, на которой предлагается товар, какового нет в наличии. С трудом, но могу все же допустить, что у двух граждан СССР могут совпасть место, год, месяц и день рождения. Но, простите, когда у этих товарищей оказывается одна жена, брак с которой зарегистрирован одним и тем же отделом ЗАГСа, в один и тот же год и даже день - вот сие, любезный, уже выше моего тюхинского разумения!..

Эту мою гневную тираду он выслушал высокомерно скрестив руки на груди. Мало того, этот прохиндей с чужой сережкой в ухе и чужой личиной на лице, презрительно сплюнул мне на тапок чем-то красненьким и вынул из кармана трубку! Он сунул ее в рот и, пыкнув, произнес с хорошо отрепетированной интонацией:

- Ви нэ атвэтили на мой паследний вапрос, товарищ Тюхин. Па какой причине ви на него не атветили?

Я чуть не задохнулся от гнева.

- Слушай ты, сявка! - извергнув из себя сноп искр, вскричал я. - Зря стараешься, все равно не получится!

- Пачиму?

- Фуражечка у тебя, недомерка, не та!

И с этими знаменательными словами я вытащил позолоченную бабскую зажигалочку и хлопнул ею о прилавок.

Слабая улыбочка счастья тронула его мертвецки сизые губы.

- Принес, да? Всо принес?

- Все?! Тебе что, мало моей жизни, моего паспорта, ювелирных украшений моей жены?..

- Прапыскы, - подсказал он.

- Что?! Что я еще должен тебе, сатанинское отродье, последыш сталинский?!

- Вах! - сказал он. - Шютишь, да? А дэньги?

- Деньги?! Какие еще деньги?

Он зацокал языком:

- Нихарашо, дарагой! Парашочки брал? Брал. Дэнги платил? Нэт. За табой долг, дарагой...

О, знали бы вы какой это был удар для меня, Тюхина! Могло ли быть что-либо еще более постыдное и непростительное для истинного лемурианца, чем нарушение Самой Первой, основополагающей заповеди Учения, которое и начиналось-то с фразы: "В начале было Слово, но недолго, ибо Слово подменил Долг".

В глазах у меня привычно помутилось. Колени, тупо нывшие от постоянного на них упадания, задрожали.

- Сколько? - чуть слышно прошептал я.

- Сам знаишь!

Увы, ну конечно же, я и понятия не имел. Я только лишь смутно догадывался.

- Часы хочешь? Золотые, идут...

- Идут?! - удивился он. - Куда?

- Тогда бери паспорт. Тебе же нужен твой паспорт?

- Типэр нэт.

- Может, челюсть? Веселая, сама поет...

- Всо шютишь и шютишь, да?

- Ну тогда чего, чего тебе, подонку, надо?

- Слюши, ти умный или дурак?

- Сам не пойму.

- Лымон каму нада, мине?

- У тебя есть лимоны?!

- У миня всо есть.

- Почем? - вспотев, спросил я.

- Нипачем, бисплатна, - и снял, сволочь, маску и гадко, совершенно недвусмысленно подмигнул мне. - Толка скажи "да", абними-пацилуй и всо тибе будит!

- Ты что, ты это... ты очумел, что ли?! - до глубины души потрясенный, прошипел я.

- Паркуа па? - голосом покойного Воскресенца вопросил мерзопакостный трансмутант. - Так ты, значит, вопрос ставишь: не превысил ли я своих поползновений? Но целовал же ты товарища Кондратия Комиссарова?

- Так ведь это же на кладбище, это же - в лоб! - вскричал я.

- Ну что ж, тогда поцелуй меня... в лобок! - ответил он целомудренным голосом Идеи Марксэновны.

Выхода у меня, как вы сами понимаете, не было.

- Эх, да чего уж там! - горестно вздохнул я. - Как говорится у нас, у экс-русских: "Долг платежом красен". Закрой, дорогой, глаза...

И он, дурачок, оказавшийся при ближайшем рассмотрении никаким не коварным чеченцем, а некоей совершенно ничтожной, недостойной даже имени собственного, политической фигуркой, оборотнем, поначалу пощеголявшим в революционерах, переметнувшимся в ортодоксы, а потом и вовсе черт знает куда, чуть ли не в камюнизм, он, гнида, закрыл свои нагловатые, навыкате, моргальники, он блаженно зажмурился, а я, Тюхин, бережно взял его за волосы и, потянув голову назад, как располовиненный арбуз, приоткрыл жуткую, от уха до уха, рану. "Господи, прости меня, грешного!" - прошептал я и, выдернув зубами чеку, сунул сталинскую лимонку в его темную, дурно пахнущую душу...

И на веки вечные, без срока давности, ибо стрелки на часах отсутствуют за ненадобностью! Вы слышите, где бы мы ни были, и сколько бы раз не умирали!..