Асар Эппель - In Telega (cборник статей)

А это - чушь и демагогический рэкет. Может, тоньше, а может, нет. И кто определяет, когда случился "факт", а когда он не случился? Где они эти "факты", и где они, определяющие факторы?

А вот считать, что литератор, лежащий в картотеке объединения художественного перевода, сотворяет нечто безликое и нетворческое (он же ни на что другое не способен!) - это напраслина и шельмование.

Теперь о кормильце и поильце нашем - подстрочнике. Что он вообще такое? Какая ему цена, и какова его ценность?

Подстрочник есть запись того, как понял и бессвязно отпечатал на машинке стихотворный (или прозаический) текст некий человек, худо-бедно знающий язык стихотворения (или прозы). И, хотя подстрочники бывали и бывают хорошие и плохие - все подстрочники плохи. Не только потому, что изготавливали их люди ради скромного заработка (10 копеек строчка европейские языки и 20 коп. - восточные или еще какие-нибудь экзотические), но и потому что всякий подстрочник обязательно есть некое субъективное толкование оригинала, Между прочим, у каждого из нас есть свой "подстрочник" любого русского стихотворения. То есть, читая стихи на родном языке, мы поневоле создаем свое собственное толкование этого стихотворения.

Посему хотелось бы увидеть, скажем, подстрочник "Грифельной оды" или "Колокольчиков моих..."! То есть в одном случае произведения малопостижимого и герметического, а во втором - простейшего и бесхитростного. При том что те и те стихи - прекрасны. Хотелось бы узнать, что нужного и важного сообщат подстрочники некоему иноязычному перелагателю этих шедевров, совершенно неосведомленному ни в русской культуре, ни в поэзии. Что важного и необходимого сможет растолковать ему любой из нас, если чужеземец этот к нам обратиться?

Ну да, - случается! - на основе подстрочника сотворяется весьма гармоничное и яркое творение, хотя при хорошо темперированном родимом стихослагательском навыке да еще с учетом богатства русского стиха совершить такое не столь уж трудно. Не знаю факт ли, но артефакт русской поэзии получался обязательно.

Но разве особенности текста только в его смыслах? Или в его образах? Или в метре и ритме? Или в фонетике? Или в оттенках и нюансах лексики? Или в перекличке с другими произведениями национальной литературы и культуры? Безусловно во всем этом, но сведенном (и это самое главное!) - в некую доминанту, то есть в сплав перечисленного и многого еще, чего не перечислишь, о чем переводящий по подстрочнику не знает ничего, а переводящий Языконосец - знает всё, причем сотворить русскую стихотворную материю умеет не хуже, если не лучше любого другого, ибо Языкотворец играет в стиховом театре свою роль (если его деятельности слово "роль" соответствует), а Языконосец - все роли, ибо знает и переиграл (или переиграет) весь репертуар.

Так что, если что-то и следует перевести (передать) так эту самую вышеозначенную доминанту. Касательно же остальных причуд поэтики текста, они более или менее могут быть удачно повторены.

Стихов за советские годы - и по подстрочникам и без таковых - было переведено несметно. Среди этого множества имеются безусловные шедевры (навеки, увы, погребенные в этих неисчислимых ворохах, ибо кто станет разыскивать их и постигать?!), иначе говоря факты русской поэзии, оцениваемые так по самой требовательной шкале. Но что-то мешает нам обращаться к ним за душевной радостью и читательским наслаждением, за возвышенным настроением и жаждой прекрасного, как к стихам русским. Это ощущение неподлинности сродни чувству при покупке японского, скажем, компьютера, собранного, допустим, в Малайзии. И компьютер великолепный, и собран безупречно, и дешевле стоит, но... желтая сборка!

И, буквально, получается - ничего не поделаешь! - что переводчики искуснейшие мастера это самой желтой сборки...

Но оно опять-таки не совсем так. Ибо дела куда сложнее.

Сидит, скажем, неотрывно этакий Е. С и гравирует искуснейшие офорты с авзонийской живописи. Пересочиняет, пересоздает, переиначивает, перевоплощает многоразличные ее доминанты. А граверное дело из вспомогательного ремесла, возникшего некогда для тиражирования неповторимых полотен, давным давно превратилось в самодостаточное драгоценное искусство. В удивительное творчество.

Вот он и сидит, и создает по своему разумению и умению убедительный отголосок, чем-то по необходимости жертвуя, что-то самое необходимое добавляя, что-то присочиняя, а что-то прямо-таки клонируя, потому что только он и может учесть и уловить все, что учитываемо и что уловимо. И что неуловимо - тоже.

Делает он это самозабвенно. Делает он это тщательно. Ибо работает с оглядкой на автора, на сам текст, на коллег и специалистов, на поэтический опыт своей страны и языка и т. д., и т. п. Делает он это всю жизнь.

Каков же результат? Случился ли факт русской поэзии? Кто б сомневался! Все звучно, складно, гармонично и запоминается. А что случилось еще? А еще случается факт русской культуры, ибо с максимальной достоверностью (для нас ведь несомненна солидность и репутация имени "Евгений Солонович") мы узнаем невероятно много. Иногда даже больше, чем знал о нем сам автор. А если произойдет сверхдогадка, то при затраченной сверхработе, нам наверняка повезет уловить щемящее отзвучье оригинала.

А то что переводчик не боится представить свое изделие рядом с авторским - есть лучшее доказательство его нерукотворной хотя и рукодельной правоты.

Потому что билингва - единоборство с открытым забралом, то есть поединок честный и благородный.

А еще билингва - документ со всеми надлежащими документу особенностями. А еще билингва - подтверждение, что комплекс переводческой неполноценности выдумка, и ужасно охота, поглядеть на билингвы моих сокамерников по Союзу писателей, перепиравших бесконечные строки по подстрочникам. Тут уж, - я абсолютно уверен! - сопоставляя первоисточник с оригиналом, мы окажемся потрясены апофеозом отсебятины, небрежности, профессионального высокомерия, иначе говоря, увидим мы культурную панаму.

Но Бог с этим со всем!

Ибо перед нами не только тот самый заветный факт русской поэзии, но факт жизни и работы Евгения Солоновича - абсолютная и чистая победа над вполне нечестивой демагогией разного рода спесивых метроманов, а также богато одаренных или просто даровитых мегаломанов-современников.

ЭПИТАФИЯ АНДРЕЮ СЕРГЕЕВУ

Его с нами больше нет - современника и соучастника нашей запутанной, небезопасной и традиционно исполненной неотчетливых надежд жизни.

Тютчевское "блажен, кто посетил сей мир..." - всего-навсего, как мы уже неоднократно убеждались, красивая неправда, совокупность великолепных строк и напрасных выводов, хотя для мироздания, где в ходу понятия "блаженство", "всеблагие", "собеседник", "пир", это истина безусловная.