Борис Екимов - Ночь проходит

Рая и Маня поняли Лизавету и меж собой понимающе переглянулись. Но спустя минуту-другую иное пришло им в голову. "Поделют", - разом шепнули они друг другу, понимая, что Женик и Лизка могут вдвоем поделить отцовскую захоронку. Найдут, а им ни слова, и в воду концы. Рая и Маня почувствовали себя обойденными и обманутыми: они здесь вышагивают, а там...

Разом, не сговариваясь, они отошли от матери, оставляя ее, и припустили к хутору. Немолодые, толстые, они бежали неловко и неуклюже, словно две барсучихи, но вперед и вперед - к хутору, к дому.

Похороны остановились.

Сама Чакалиха, ничего не понимая, недоуменным взглядом обвела толпу, и, не сыскав дочерей, ошалела. Что-то ударило ей в голову, и, все смешав, она закричала, заголосила:

Ой не стучите, не стучите!

Ой да чего же вы так колотите!

Да большими гвоздями его забиваете!

Ой да землю глудками не валите!

Мою кукушку болезную не будите!

А покойник был рядом.

- Не валите, больно ему! - прокричала Чакалиха, тяжело оседая на дорогу.

Кинулись к ней.

Шелякин стоял оторопев, когда к нему подбежала дочь и, плача, проговорила:

- Папа... Ступай их призови... Ступай, папа... Стыду...

Слезы дочери комом стали в горле. Насупленный, злой, он быстро пошел по дороге вослед своей родне.

А у кладбища не знали, что делать, гроб с покойником стоял одиноко. В беспамятстве лежала вдова. И тишина, такая недобрая тишина легла, что всем сделалось нехорошо. И приезжий из района махнул рукой музыкантам: играй.

Хрипло запели трубы, ударил барабан: бум, бум, бум!

Испуганное воронье поднялось с близкого обережья и сада и с криком закружилось над кладбищем, над музыкой, над оркестром.

На опустевшее подворье Чакалкиных первым поспел, конечно, Женик. Ломик он загодя припас и теперь, поднявшись на чердак, стал разваливать трубу, кирпич за кирпичом. Кладка была мягкая, глинистая - спорилось дело, груда кирпичей росла, золотые пыльные лучи там и здесь рассекали полумрак чердака. Но не было того, что искал.

Женик задумался лишь на минуту. Он спустился вниз, забежал в летнюю кухню, в пересохший рот плеснул стакан водки, вошел в дом. Печное чело было обшито белым железом, лишь в горницу выходила голая стена. Там надо было искать - в боровах, возле дымоходов. Женик начал достукивать кирпичи, но каждый из них звучал заманчиво, гулко. Надо было ломать. И побыстрее.

Ударил в стену лом, брызнуло крошево, меловая, глинистая поплыла пыль. Глухо бухались кирпичина крашеный пол.

За этой работой застала Женика Лизавета,

- А-а... Вот ты чего творишь?! А я гляжу, ты на шильях... Вот тебя куда бог припутал! Милиция! Милиция! - севшим голосом прокричала она. - Посажу, посажу! Шабоня, найда поганая... Милиция! - взвизгнула она, норовя уцепить Женика за редкие кудри.

Сисек хоть и невелик был, но ловок. Он смазал сестру локтем и попал прямо в нос, больно и сильно. Лизавета ахнула и обмерла. Женик продолжал ломать печку.

А тут ворвались в дом Маня и Раечка. Запаленные, злые, они разом все поняли и кинулись на Сиська.

Закружилась коловерть с кровью, натужным сипом и почти без слов. Опомнилась Лизавета, вскочила и, не утерев кровью омытого лица, схватила тяжелый литой ковш и полезла в бучу.

В этот момент рухнула разваленная печь. Рухнула, и что-то зазвенело там в пыли, в глине, в кирпиче. Оставив драку, все четверо молча кинулись на звон и вновь покатились по кухне, ничего не видя.

Шелякин ступил через порог и рявкнул:

- Милиция! Р-разойдись!!!

Хлестанул два полных ведра с водой в кучу сплетенных тел.

- Стрелять буду! Стреляю! - грохнул он табуреткой.

И тогда лишь опомнились все четверо, разом сели на пол.

- Проводили покойника, детки желанные! - проорал Шелякин. - А ну выходи! Кнутом вас погоню к могилке! А ну выходи!

Из дома вышли молча.

- А ну наметом пошли! - скомандовал он. - Наметом!

И все четверо затрусили тяжелой топотной рысью по дороге к амбарам, к кладбищу, куда звал их и дозваться не мог духовой оркестр,

Лишь к вечеру собрался Шелякин домой. Все поминки пришлось провести: дочь не отпускала, да и сам он понимал, что не время уезжать. Вина он не пил, лишь цигарку смолил да ходил проведывать внука, безмятежно спавшего во флигеле в зыбке.

Вечером, когда разошлась и разъехалась последняя родня, Шелякин тронулся в путь. Сисиха лежала в его телеге мертвецки пьяная. Женик убрался раньше.

Дочь проводила до пруда. А за хутором Шелякин крикнул коням:

- А ну, добрые!!!

Лошади взяли дружно. И катились колеса, мерный перестук копыт отдавался в душе радостью, Оудоражил и словно пьянил.

Встречный ветер холодил, разгоняя вечернюю духоту. День отгорел, а с утренней стороны наползала какая-то хмарь ли, туча, обещая ненастье.

Он успел приехать, когда подошла к хутору вечерняя гроза. Она была первой и собралась не вдруг. Сначала потемнело вдали, и оттуда из черной хмари выплыла огромная туча.

Молнии беззвучно вспыхивали, потом стал доходить гром. Туча шла медленно, словно нехотя. Какая-то необычная, страшная: с исподу синяя, а сверху багрово-седая, она тащилась коршуниным крылом через весь небосвод, волоча за собой сизое марево дождя.

Откаркало, нахохлилось воронье; порывы ветра раз за разом пробегали по обережью, словно упреждая. Потемнело. Все ярче полыхали тихие сполохи во чреве тучи, на короткий миг освещая угрюмое недро. И ветвистые молнии, словно дразня, коротко вспыхивали там и здесь. И наконец пришла туча.

Высокий тугой смерч вихляясь шел от далеких полей с пылью и свистом. По хутору он пронесся грохоча, что-то вздымая, и тихие сады склонились перед ним, осыпая бель лепестков. По обережью смерч закружил, ломая сухие вершины; старый тополь в тйрасовском саду рухнул вдруг, с тяжелым треском запружая речку.

И словно взамен ему встало над миром огромное живое древо белого огня. От темной земли и до седой тучи оно на глазах ветвилось и множилось, освещая обмершую землю и далекую глубину небес из края в край. А потом рухнуло словно старый тополь. И треснула пополам земля. Одна за другой вставали высокие ветвистые молнии, словно сухие деревья, трепеща и разламываясь с треском и громовым рокотом. Но страшное было позади.

Шелякинскую крышу не промочило, и он сидел под легким кровом, глядел, и слушал, и думал, что эту грозу не одна душа помянет нынче вместе с Романовым именем и нечистой силой. Что до него самого, то он в нечистую силу не верил.

А сейчас, когда гроза утихала и ровный весенний дождь шумел над землей, думалось доброе. Думалось, что теперь можно будет ездить к дочери на Рубежный, ездить внука глядеть. А потом через время, когда пацан подрастет, он посадит его в трактор и прокатит. Мальчишки охочи до техники. И он научит внука водить машину, а сам будет рядом сидеть, поглядывая.