Борис Екимов - Прошлым летом (рассказы)

Хозяин смолкает. Горло вдруг перехватывает, саднит. И глаза... нет, он не плачет. Степану не положено плакать: полсотни лет, сухощавый, крепкий, лучший механик в автохозяйстве, внуку вот-вот десять лет стукнет. Даже пацаном не плакал, а потом и вовсе... Хотя бывало... Всякое бывало. Но плакать не положено. Не баба. Это они - тонкослезые.

Степан от жены своей сидит далеко - огород между ними - и вроде своим занят: курит да с дворнягой беседует. Но слышит жены воркованье: "Девочки мои... Хохлаточки..." Слышит и чует все потаенное: боль и слезы. Да и как не чуять?..

Врачи постановили: "Резать". И уже есть направление в областную больницу. "Кадакина Мария... Сорок девять лет..." И ведь никогда не болела, не жаловалась. А тут сразу - "онкология". Степану, конечно, сказали, а Мария сама догадалась, не дура.

Сорок девять лет, а по виду - моложе: лицо - гладкое, телом - не какая-нибудь хворостина, как говорят, все при ней. Работа - в бухгалтерии, это не мешки тягать. Может, потому и сохранилась. Сорок девять... А порою девушкой кличут. И вот тебе - "онкология". А что это, и ребенку ясно. Тем более торопят. А если по-честному, то это, конечно, смертельно. Если не дурить себя, не обманывать.

Такое вот, нежданно-негаданно, рухнуло на Кадакиных, разом жизнь изменив.

Обычно вечерами, после работы, управив дела домашние, огородные, сумерничали на воле. В доме, под крышею, душно и уже темно. На воле - долгий покойный вечер. Тишина, прохлада, зелень. Высоко в небе нежно вызванивают, перекликаясь, золотистые щурки; ласточки прощебечут, умчатся; молчаливые тяжелые цапли медленно проплывают к ночлегу, сияя снежной белизной и розовым. На душе - покой: день, слава богу, прожили.

В такую пору всегда говорили про хорошее. Про отпуск. От хозяйства не убежишь. Но все же легче. Про дочь, про внука. Должны приехать.

А теперь о чем говорить? Лишь о болезни? Так она и без разговоров из головы не идет. Потому и кончились вечерние посиделки. Ужинали, а потом расходились. Про болезнь говорить тошно, а молчать о ней и того тошнее.

Хозяйка уходила к птице да поросятам. Поглядеть да проверить запоры. Хозяин курил, с кобелем беседовал. Но думалось, но говорилось в душе только об одном.

И - странное дело - в этих раздумьях, а в первые дни в разговорах не Мария, а Степан терял голову. Плел несусветное, вроде не жене, а ему помирать. Мария знала, какую болезнь у нее определили, и даже приготовила смертную одежду, для похорон; но ее спасало детское ли, птичье неверие, что этот мир может жить без нее. Такое просто-напросто не укладывалось в голове. А Степан словно разум терял.

Он прожил с женою век и так обвыкся, что не мог иного представить. К дочери уедет Мария на день-другой, и уже все - не так. Дело не в том, что скучает. Не маленький. Но в доме все идет куролесом, за что ни возьмись. Получается не жизнь, а сплошное ожидание: когда же она вернется? А теперь чего ждать?

Когда все выяснилось, то в первый да второй день успокаивать и уговаривать приходилось Степана.

- Ну и чего... Ну и помру... - спокойно говорила Мария. - Помру, примешь какую-нибудь бабу. Катерину возьмешь, она пойдет, - сватала она свою вдовую подругу.

- Не нужна мне Катерина!

- Нужна - не нужна, - здраво рассуждала Мария, - а постирать, щи сварить...

- Я сам наварю лучше Катерины, и постираю, и с огородом управлюсь... Ты лишь сиди да указывай... Потому что мне не повариха да прачка, а ты нужна... Понимаешь, ты... - объяснял Степан, пытаясь пробить бабью глупость. - Я к тебе привык... Я без тебя не могу.

- Как привык, так и отвыкнешь.

- При чем тут привычка?! И Катерина твоя...

Тут уж начинала сердиться Мария, спрашивая резонно:

- Кто болеет? Кому операция - тебе или мне?

- Тебе... - соглашался Степан. - Но мне еще хуже... Мне - смертельно... Я лучше сто операций... - И начинал нести несусветное.

Мария - в слезы.

Так получилось раз и другой. А потом стали просто избегать таких разговоров. Что проку...

С работы приходили, сразу - в дела: огород - немалый, цветы - в палисаднике, куры, поросята, домашние заботы. Так было и нынче. Целый вечер трудились: каждый - свое. Все - привычное. Не надо указывать да подгонять.

Потом пришло время ужина. После ужина начиналось самое трудное: опять разойтись. Мария - к поросятам да курам: "Девочки мои... хохлатенькие..." А в голосе - слезы. Степан - курить да собаке внушать: "Дурак ты, Грейка..."

Но сегодня Степан протопил баньку, нагрел воды. Обычно душевой обходились. Но два ли, три дня в неделю протапливали баню, чтобы разом и состирнуть.

Вот и нынче. Протопил Степан баню, обмылся, жену позвал: "Иди..." А сам возле кухни устроился, отдыхая.

День уходил. Долгие зеленые сумерки полоняли двор, густея под кронами деревьев, в чащобе смородины, вишен. И в этом легком сумраке что-то виделось, а скорее грезилось из прошлого, из дальней дали. Вспомнилось вдруг, как в молодости ждал Марию. Встречались вечерами. И тогда были дела огородные, домашние. Степан всегда оказывался первым и думал с молодым нетерпеньем: а вдруг не придет? Мария появлялась неожиданно. У нее была легкая поступь и неслышное дыхание. Она словно возникала из летних сумерек. Не было - и вот она. "Ждешь?.." - спросит. И горячая волна радости затопляла душу. Сердце колотилось. Господи, как может быть счастлив человек, даже вспоминая...

День уходил. Над землей клубились сумерки, понемногу затопляя двор. Что-то почудилось Степану. Он поднял глаза и увидел, что по дорожке спешит к нему Мария, летящим шагом, молодая и красивая, с распущенными волосами.

- Ждешь? - улыбаясь, спросила она.

- Жду... - поднялся навстречу Степан, любуясь женой. - А мне, веришь, вспомнилось... Вроде как придремал и вспомнил, как у сада встречались. Ты ведь всегда опаздывала, я жду-жду...

- А это так положено... - засмеялась Мария и оправдалась: - Но я всегда приходила. Помнишь.

- Помню... - тихо ответил Степан, опускаясь на стул. Он из прошлого возвращался не сразу. Так неожиданно и так похоже все было: вечер нынешний и те далекие встречи. А душа и сердце так же радуются.

Жена поняла его, присела рядом. А Степан, снова уходя в далекое, взял ее руку и прижал к груди, там, где сердце.

- Вот как оно колотится, когда ждешь, - сказал он. - Когда-нибудь лопнет.

Мария наклонилась к мужу и, убрав руку, поцеловала то место, где, тревожась, гулко стучало сердце: "Придет - не придет?.. Любит - не любит?.." И тогда сердце тревожилось, и теперь, через столько лет. Мария поцеловала раз и другой, утишая и успокаивая. Но даже эта редкая, полузабытая ласка не помогла. Сердце не унималось, колотясь все так же часто и сильно.

- Чего ты? - спросила Мария и, не дождавшись ответа, словно озарением поняла то, что нужно было понять давным-давно. Вздорные, нелепые слова мужа про то, что "ему в сто раз хуже" и "смертельно", - все это правда. Былое, давнее: молодая любовь, страсть - все это не могло пропасть, а хранилось в душе, помогая жить да еще прирастая за долгие дни и годы. И как теперь это оторвать от сердца? И впрямь - смертельно. Ей легче: отвезут, будут лечить, операция - тоже не больно, потому что наркоз дадут: заснешь, проснешься - не проснешься... А для него - боль непрерывная.