Ольга Елагина - Лемяшинский триптих (Рассказы)

Ольга Елагина

Лемяшинский триптих

Рассказы

Автору 23 года. Живет в Москве. Студентка ВГИКа.

Ассоль

В маленьком старом домике в деревне Лемяшино доживали дед с бабкой. Доживали туго и вымученно. С утра молчали, к обеду бранились, к вечеру бабка начинала пускать слезы, теребя сухими пальцами изношенное свое лицо, а дед доставал водку и из скромности выпивал ее за сараем или у соседа Митрофанова. Потом, устав от прожитого дня, оба засыпали, нервно и тяжело.

И жили они так уже много лет. И уже много лет она пускала под вечер слезу, а он пил водку за сараем (туда даже образовалась незарастаемая, узенькая тропинка). И не было в их жизни и дня, который бы они прожили не вместе.

Но иногда старуха начинала бредить-вспоминать, как могла бы она жить без старика, если б не вышла за него, добывая из своей памяти Петро'в и Иво'нов, богатого татарина и колдуна-цыгана, которые как будто тоже хотели ее брать в жены и везти в другие миры, в обетованные земли, а она не пошла за него, дурака, выдали. И брались откуда-то матросы и один капитан, проплывавшие мимо, вожделевшие и звавшие ее с собой ("Так ведь, старая, реки-то у нас нет", - возражал было дед. "Молчи, у-у, изверг!"), заезжие геологи, известный, болеющий чахоткой, писатель, художник-пейзажист, троюродный брат из Белозера... "Дык откуда? - перебивал дед. - Тебе до меня и шестнадцати еще не было!" "А, что ты знаешь?! - махала рукой бабка и вдруг добавляла: - Он за мной все равно еще приедет!" "Дык кто? Кто приедет-то?" испуганно волновался за старуху дед. Но та не отвечала, а только улыбалась и задумчиво смотрела в окно, за голубеющий горизонт.

Потом они ложились спать. Старуха не то скулила, не то постанывала во сне чему-то своему. Чуткий по бессоннице дед прислушивался, скреб голову и ворчал: "Стыдоба, ох, стыдоба".

Поутру начиналась прежняя песня. Старуха ныла про своих давних и, должно быть, умерших уже женихов, но все больше про капитана. Дед бесился, нервно елозил тощим задом по скамье: "Спятила, старая, совсем. Нету реки у нас. Нетуть". "Была раньше! - истерично кричала бабка. - Была раньше река! Там за лесом и была". "И где? Куда теперь подевалась?" - с ехидством вопрошал дед, уже нашаривая под скамьей бутылку. "Иссохлась", - отвечала бабка и опять устремлялась слезливыми глазами за окно.

Наступала зима. Со снегом и холодами. На это время бабка становилась совсем смирной. Ни о чем уже не говорила, только сидела тихонько в углу, сжавшись и без движения, будто силы берегла.

"Разлюбила меня совсем", - пожаловался как-то дед Митрофанову.

"Перебесится", - отвечал Митрофанов, не сомневаясь.

Раз в неделю дед брался за лопату и, кряхтя, расчищал дорожку к сараю и совсем уже повалившемуся сортиру. Возвращался он красным и вроде довольным, трогал старуху за плечо и несколько раз говорил, не ожидая ответа, больше для себя: "А что, старая, жить будем, проживем".

В апреле старуха оживала. Глаза ее оборачивались к внешнему миру, недоуменно задерживаясь на старике и предметах дома. Она надевала большие резиновые сапоги и каждый день куда-то надолго уходила. Дед особо не интересовался. Пусть.

А май в Лемяшине сложился в том году совсем теплый, розовый. Утреннее, густое еще небо вместе с солнцем стекало по оранжевым сосновым стволам к мягкой зеленой земле. И даже дед, наблюдавший такое восьмой уже десяток своих лет, завел привычку выходить каждое утро к оврагу и смотреть на этот туман, оранжевые стволы и втягивать в себя свежий еловый дух.

В такое как раз утро и пропала старуха. Не умерла, а даже и сказать странно - исчезла. Дед сразу же и хватился - всей деревней искали: и в лесу, и за лесом, и за оврагом. Кричали на все лады: "Ассоль! Ассо-оль!"

Да так и не нашли.

Праздник света

В деревне Лемяшино редко дают электричество. Разве что иногда, по каким-нибудь особым национальным дням. И тогда жители Лемяшина включают сразу все, что у них есть электрического, одновременно.

И в деревне начинается праздник: во всех окнах горит свет, приемники включены на полную мощность, в банки воткнуты кипятильники, утюги бесполезно нагревают воздух, елочные гирлянды разноцветно освещают счастливые лица. Пробки иногда выбивает от перенапряжения, и кто-нибудь из домашних становится на табуретку, чтобы держать их руками.

Потом складывается торжественная процессия к Игнатию Ермилову, у которого еще сохранился телевизор. Игнатий телевизор бережет и включает только два раза в год - на день рождения и в ночь на первое января.

В день, когда дают электричество, он уже знает, что придут, и предусмотрительно запирает дверь на три огромных засова.

Процессия подходит к Игнатьевой двери и пробует ее стуком.

Игнатий напрягается, но молчит.

- А ну отвори! - грозно поддает дверь Митрофанов.

Игнатий не отвечает.

Дверь начинают брать приступом. Бабы жалобно, но с осознанием собственной правды тоненько поют:

- Игнаш, а, Игнаш, открой!

Мужики долбасятся в дверь, засовы трещат, крыльцо под ногами скрипит, и за дверью, наконец, раздается голос Игнатия - он сдался, но не хочет признавать свою слабость и от того кричит, как будто спал и не слышал:

- Да щас, щас, поспать не дадут!

Игнатий открывает дверь и отступает на шаг.

Процессия входит в избу Игнатия, и Митрофанов грозно рыскает глазами по углам:

- Где?

- Что где? - придуривается Игнатий.

- Сам знаешь, - строго отвечает Митрофанов, и бабы тихонько поддакивают:

- Добро-ом про-осим, добро-ом.

Игнатий молча кивает головой на тумбу под покрывалом в углу.

Митрофанов сдергивает покрывало, торжественно водворяет телевизор на стол и говорит:

- Включай.

Игнатий осторожно берет пальцами вилку и резко выдохнув - ну, с Богом, - втыкает ее в розетку.

Телевизор сначала издает ржавый шипящий звук и ничего не показывает, но постепенно на экране начинает проступать изображение в виде бледно-зеленых контуров. Игнатий деловито руководит антенной, улучшая звук.

Митрофанов, должно быть, испытывает те же чувства, что и Прометей, дав людям огонь. И теперь достает из кармана бутылку, с тем чтобы принести за это жертву своей печенью. И уходит на кухню.

Процессия тоже телевизор не смотрит и вскоре по одиночке подтягивается к нему. Игнатий, уже обиженно, тянет:

- Вы же сами, сами же хотели телевизор. Так вот, смотрите!

Игнатий не понимает, что включение телевизора носит сугубо ритуальный характер. Это кульминационный момент праздника света.

- Ну вот, теперь уж все включили, - говорит какая-то бабка. - Теперь и спать можно.

Она и еще несколько ее подружек перевязывают платки потуже и уходят в мороз по темному скрипучему снегу. Вскоре остается один Митрофанов. Он сидит на кухне и рассказывает Игнатию про жизнь, за что-то того упрекая. Он наливает ему рюмку, которую непьющий Игнатий из смирения берет, но не потребляет.