Михаил Салтыков-Щедрин - Пошехонская старина

– А что, Ванька-Каин, хорошо давеча отпарили?

Иван, услышав новое прозвище, сначала изумился, но сейчас же понял, что барчонок – такой же балагур, как и он.

– Ванька-Каин… зачем? к чему? – огрызнулся он. – Меня, сударь, Иваном Макаровым зовут, а вот вас, правда ли, нет ли, папенька с маменькой за все Степкой-балбесом величают!

Ремесло цирульника считалось самым пустым из всех, которым помещичье досужество обучало дворовых для домашнего обихода. Цирульники, ходившие по оброку, очень редко оказывались исправными плательщиками. Это были люди, с юных лет испорченные легким трудом и балагурством с посетителями цирулен; поэтому большинство их почти постоянно слонялось по Москве без мест.

Пьянство не особенно было развито между ними; зато преобладающими чертами являлись: праздность, шутовство и какое-то непреоборимое влечение к исполнению всякого рода зазорных «заказов». Отощалые, оборванные, бродили они, предлагая свои услуги по части «девушек», и не останавливались даже перед перспективою помятых боков, лишь бы угодить своим случайным заказчикам. И что всего замечательнее, – несмотря на то, что «заказы» этого рода оплачивались широко, у этих людей никогда не бывало денег. Или, лучше сказать, они тотчас же самым безалаберным образом растрачивали полученный гонорар в первой полпивной, швыряя направо и налево мелкими ассигнациями.

Вообще помещики смотрели на них как на отпетых, и ежели упорствовали отдавать дворовых мальчиков в ученье к цирульникам, то едва ли не ради того только, чтоб в доме был налицо полный комплект всякого рода ремесл.

В деревне ремесло цирульника еще резче отличалось от прочих. И ткача, и сапожника, и портного можно было держать в постоянном труде, свойственном специальности каждого, тогда как услуга цирульника почти совсем не требовалась. У нас, например, можно было воспользоваться Ванькой-Каином единственно для того, чтобы побрить или постричь отца, но эту деликатную операцию отлично исполнял камердинер Конон, да вряд ли отец и доверил бы себя рукам прощелыги, у которого бог знает что на уме. Поэтому надо было приискать для Ваньки-Каина стороннюю работу, на которой он изнывал бы непрестанно. Матушка, разумеется, и занялась этим, потому что она даже в мыслях не могла допустить, чтобы кто-нибудь из дворовых даром хлеб ел.

Однако задача эта оказалась не совсем легкою. Ни к какой работе Ванька-Каин приспособлен не был.

Ежели в дом его взять, заставить помогать Конону, так смотреть на него противно, да он, пожалуй, еще озорство какое-нибудь сделает; ежели в помощники к пастуху определить, так он и там что-нибудь напакостит: либо стадо распустит, либо коров выдаивать будет. Думала, думала матушка и наконец решила: благо начался сенокос, послать Ваньку-Каина сено косить. И с вечера же, как только явился староста Федот за приказаниями, она сообщила ему о своей затее.

– Вряд ли он и косу в руку взять умеет, – предупреждал Федот, – грех только с ним один.

– Не умеет, так будет уметь. Почаще плеткой вспрыскивай – скорехонько научится.

– То-то что… Ты его плеткой, а он на тебя с косой…

– Ну, бог милостив… с богом!

Но наутро, едва выглянула матушка в окно, как убедилась, что Ванька-Каин преспокойно шляется по красному двору, размахивая руками.

– Отчего Ванька не на сенокосе? – обратилась она к ключнице.

– Стало быть, не пошел.

– Позвать его, подлеца!

– Лучше бы вы, сударыня, с ним не связывались!

– Нет, нет… позвать его… сейчас позвать!

И через несколько минут в девичьей уже поднялся обычный содом.

– Ты что же, голубчик, на сенокос не идешь? – кричала матушка.

– Позвольте, сударыня! «Здесь стригут и бреют и кровь отворяют», а вы меня с косой посылаете! Разве благородные господа так делают?

– Ах, мерзавец! он еще шутки шутит… Сейчас же к Алемпию сам ступай! Пускай он тебе по-намеднишнему засыплет.

– Однажды шел дождик дважды… Вчера засыпали, сегодня засыплют… Об этом еще подумать надо, сударыня.

Казалось бы, недавняя встреча должна была предостеречь матушку насчет будущих стычек с Ванькой-Каином, но постоянно удачная крепостная практика до такой степени приучила ее к беспрекословному повиновению, что она и на этот раз, словно застигнутая врасплох, стояла перед строптивым рабом с широко раскрытыми глазами, безмолвная и пораженная.

«Как же у других-то? – мелькало в ее голове, – неужто у всех так? в Овсецове у Анфиски… справляется же она как-нибудь?»

Само собою разумеется, что Ивану в конце концов все-таки засыпали, но матушка тем не менее решила до времени с Ванькой-Каином в разговоры не вступать, и как только полевые работы дадут сколько-нибудь досуга, так сейчас же отправить его в рекрутское присутствие.

– А до тех пор отдам себя на волю божию, – говорила она Акулине, – пусть батюшка царь небесный как рассудит, так со мной и поступает! Захочет – защитит меня, не захочет – отдаст на потеху сквернавцу!

– Да еще примут ли его в солдаты-то? – сомневалась Акулина.

– Отчего не принять?

– У него, слышь, передние зубы вышиблены.

– Ну, так я и знала! То-то я вчера смотрю, словно у него дыра во рту. Вот и еще испытание царь небесный за грехи посылает! Ну, что ж! Коли в зачет не примут, так без зачета отдам!

Не знаю, однако ж, успела ли бы выполнить матушка свое решение не встречаться с строптивым рабом, если б не выручил ее кучер Алемпий, выпросив Ваньку-Каина на конюшню.

После этого матушка как будто успокоилась, но спокойствие это было только наружное, и, в сущности, мысль о Ваньке-Каине продолжала преследовать ее.

– Сбегай, посмотри, что подлец делает? – по нескольку раз в день посылала она девчонку на конюшню.

И когда девчонка возвращалась с ответом: «Сидит на приступочке и посвистывает», – то матушка приходила в такое волнение, что губы у нее белели и тряслись.

– Ты что же, сударь, молчишь! – накидывалась она на отца, – твой ведь он! Смотрите на милость! Холоп над барыней измывается, а барин запрется в кабинете да с просвирами возится!

Но у отца был всегда наготове стереотипный ответ:

– Ничего я не знаю. Ты у меня все имения отняла, ты и распоряжайся!

Дни проходили за днями; Ванька-Каин не только не винился, но, по-видимому, совсем прижился. Он даже приобретал симпатию дворовых. Хотя его редко выпускали с конного двора, но так как он вместе с другими ходил обедать и ужинать в застольную, то до слуха матушки беспрерывно доносился оттуда хохот, который она, не без основания, приписывала присутствию ненавистного балагура.

«Ишь, жеребцы, грохочут! – думалось ей, – наверное это он, Ванька-Каин, их потешает!»

Даже в девичьей слышалось подозрительное хихиканье, которое также не ускользнуло от внимания матушки. Очевидно, и туда успели проникнуть Ивановы шутки и в особенности произвели впечатление на «кузнечих», которым они напомнили золотое время, когда в ушах их немолчно раздавался бесшабашный жаргон прожженных московских мастеровых.