Михаил Салтыков-Щедрин - Пошехонская старина

– Тогда, папенька, бог знал, что морозы нужны, а нынче так, без всякой причины, – замечает тетенька Арина Павловна.

– Ты бы богу-то посоветовала: не нужно, мол.

– Да разве не обидно, папенька! На дворе морозы, а снегу мало. Из деревни пишут: как бы озими не вымерзли!

– Так ты и скажи богу: у меня, мол, озими вымерзнут. Авось, он образумится.

Все улыбаются.

– А сын мне пишет, – начинает Любягин, – у них зима теплая стоит.

– И все так: где холодно, а где тепло. Что, как сынок? здоров? все благополучно?

– Слава богу. По осени инспектор у них был, все нашел в исправности.

– Слава богу – лучше всего. Чай, инспектора-то эти в копеечку ему достаются!

– Есть тот грех. Когда я командовал, так, бывало, приедет инспектор, и ест и пьет, все на мой счет. А презент само собой.

– Наколотит в загорбок – и уедет.

– Вот по гражданской части этого нет, – говорит дядя.

– Там хуже. У военных, по крайности, спокойно. Приедет начальник, посмотрит, возьмет, что следует, и не слыхать о нем. А у гражданских, пришлют ревизора, так он взять возьмет, а потом все-таки наябедничает. Федот Гаврилыч, ты как насчет ревизоров полагаешь?

Клюквина слегка коробит; он на своих боках испытал, что значит ревизор. Однажды его чуть со службы, по милости ревизора, не выгнали, да бог спас.

– Самый это народ внимания не стоящий, – отвечает он, принимая совсем наклонное положение.

– Что, небось, узнал в ту пору, как кузькину мать зовут! – смеется дедушка, а за ним и все присутствующие.

Разговор незаметно переходит к взяткам.

– В мое время в комиссариате взятки брали – вот так брали! – говорит дедушка. – Француз на носу, войско без сапог, а им и горя мало. Принимают всякую гниль.

– И прежде взятки брали, и теперь берут, – утверждает Любягин.

– И на предбудущее время будут брать.

– Потому – люди, а не святые.

– Иной и рад бы не брать, ан у него дети пить-есть просят.

– Что и говорить!

– В низших местах берут заседатели, исправники, судьи – этим взятки не крупные дают. В средних местах берут председатели палат, губернаторы – к ним уж с малостью не подходи. А в верхних местах берут сенаторы – тем целый куш подавай. Не нами это началось, не нами и кончится. И которые люди полагают, что взятки когда-нибудь прекратятся, те полагают это от легкомыслия.

Выговоривши эту тираду, дедушка шумно нюхает табак и вздыхает.

Разносят чай во второй раз. Дядя останавливается перед сестрой Надеждой и шутит с нею.

– Ты что ж, стрекоза, замуж нейдешь?

– Ах, дяденька! – стыдится сестра.

– Ничего, «ах дяденька»! Всякой девице замуж хочется, это я верно знаю.

– Не добро быти человеку единому, – поясняет дедушка.

– А уж моей Сашеньке как бы замуж надо! Так надо! так надо! – наивно отзывается тетенька Федуляева.

– Что так приспичило? – грубо шутит дяденька.

– Не приспичило, а вообще…

– Ничего, успеет. Вот погодите, ужо я сам этим делом займусь, мигом обеим вам женихов найду. Тебе, Надежда, покрупнее, потому что ты сама вишь какая выросла; тебе, Александра, середненького. Ты что ж, Анна, об дочери не хлопочешь?

– Судьба, значит, ей еще не открылась, – отвечает матушка и, опасаясь, чтобы разговор не принял скабрезного характера, спешит перейти к другому предмету. – Ни у кого я такого вкусного чаю не пивала, как у вас, папенька! – обращается она к старику. – У кого вы берете?

– Не знаю, Ипат в Охотном ряду покупает. Ничего чай, можно пить.

– Дорог?

– Десять рублей за фунт. С цветком.

– Архиереи, говорят, до чаю охотники. И толк знают.

– Им, признаться, и делать другого нечего. Пьют да пьют чай с утра до вечера.

– Мне наш окружный генерал чаем однажды похвастался, – сообщает Любягин, – ему один батальонный командир цибик в презент прислал. Так поверите ли, седой весь!

– Сверху седой, а внизу, поди, черный.

– Уж это само собой, мешать надо.

– И тут, как везде, дело мастера боится. Не смешаешь, будешь один цветок пить, голова ошалеет. А от черного, от одного, вкусу настоящего нет. Терпок, – язык, десны вяжет. Словно зверобой пьешь.

– А то бывает копорский чай.

– Есть и копорский, только он не настоящий. Настоящий чай в Китае растет. Страна такая есть за Сибирью.

– Сын у меня около тамошних мест в пограничном городе службу начал, – говорит Любягин, – так он сказывал, что пречудной эти китайцы народ. Мужчины у них волосы в косы заплетают, длинные-предлинные, точно девки у нас.

– Стало быть, мода у них такая.

– И по всей границе стена у них выстроена. Чтоб ни они ни к кому, ни к ним никто.

– Своим умом хотят жить. Что ж, это, пожалуй, надежнее. Мы вот и прытки: прыг да прыг, а толку от этого прыганья мало.

Чай отпили. Дети высыпают из залы и подходят благодарить дедушку.

– Лакомства-то вам дали ли? – осведомляется старик.

– Дали, папенька.

– Ну, ступайте, ешьте. А вы что ж? – обращается он к присутствующим, – полакомиться?

Матушка первая подходит к столу, кладет на тарелку моченое яблоко и подает его отцу.

– Папенька, яблочка мочененького?

– Съем.

– Нигде таких моченых яблоков, как в Москве, не найдешь. Только здесь ими и полакомишься. Я уж как ни старалась и рецепты доставала, никак не дойду.

– В квасах их мочат; духи кладут.

– А почем, папенька, покупали?

– Дороги. По сорока копеек десяток.

– Деньги хорошие; зато уж и яблоки!

Матушка хочет распространиться насчет квасов, медов и прочих произведений московского гения, но дядя об чем-то вдруг вспомнил и круто поворачивает разговор в другую сторону.

– А я давеча в лавке у Егорова слышал, что во французского короля опять стреляли, – возвещает он.

– И я слышал, – подтверждает Клюквин.

– Не знаю, читал я сегодня газеты, ничего там не пишут.

– Писать не велено, даже разговаривать строго-настрого запрещено. Чтобы ни-ни. А Егорову, слышь, дворецкий главнокомандующего сказывал. И что этим французам нужно? Был у них настоящий король – другого взяли. Теперь и этого не хотят.

– Пустой народ. Цирульники да портные.

– Цирульники, а республики хотят. И что такое республика? Спроси их, – они и сами хорошенько не скажут. Так, руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь у нас на станции ямщики, как жеребий кидать начнут, кому ехать. Ну, слыханное ли дело без начальства жить!

– Вон у нас Цынский (обер-полициймейстер) только месяц болен был, так студенты Москву чуть с ума не свели! И на улицах, и в театрах чуделесят да и шабаш! На Тверском бульваре ям нарыли, чтоб липки сажать, а они ночью их опять землей закидали. Вот тебе и республика! Коли который человек с умом – никогда бунтовать не станет. А вот шематоны да фордыбаки…

– Хорошие-то французы, впрочем, не одобряют. Я от Егорова к Сихлерше[ 28] забежал, так она так-таки прямо и говорит: «Поверите ли, мне даже француженкой называться стыдно! Я бы, говорит, и веру свою давно переменила, да жду, что дальше будет».