Борис Евсеев - Отреченные гимны

"БОРИС - ТЫ КОСТОПРАВ!"

Причем начало последнего слова, а именно это самое псевдопортугальское "косто", выглядело свежеприписанным. Собственно, Приживойт и шел в музей, чтобы поганое это "косто" замыть, стереть.

Приживойт шел в музей - Иванна возвращалась в столовую. И ясное миропонимание возвращалось к ней.

"Ишь, удумала! Так они тебя и возьмут обратно, дурынду, так и восстановят..."

Дойдя до столовой, Иванна на минуту приостановилась, оправила строгий, светлосерый, в мелкую клетку костюм.

Плыл из столовой басовитый мужской гомонок, вторила ему женская вздорная разноголосица. Поморщившись, Иванна толкнула приоткрытую дверь.

В столовой королевствовал Уродец. Он сидел на столе, мощным задом опрокинув вазочку с одиноким стеариновым цветком. Рассыпав-разметав по столу салфетки, Уродец вяло болтал ногами. Он пребывал в раздражении.

Только что, войдя в столовую и встав посередь нее столбом, Уродец обвел взглядом мелкоклюющих аналитических горлинок, тяжко смокчущих аналитсизарей и, не заметив среди них никого для задумки его подходящего, на всю столовую рявкнул:

- Сидите? Думаете - цивильно? А цивильно будет так.

Он оглушительно пустил газ.

Нежные горлинки, знавшие Уродца по газетным фоткам, сожмурились, мужички же аналитические как ни в чем не бывало продолжали насмоктывать полые коровьи кости. Выскочившая было из-за стойки буфетчица, глянув на то, как равнодушно-спокойно отнеслись к этой гадской выходке важняки-аналитики, жарко и всплошь покраснев, снова убежала за стойку, спрятала лицо в ладонях. На двоих же чужаков (Нелепина и еще одного) Уродец грубо рыкнул: "Сидеть! Съемка, кретины!" - и махнул короткопалой своей лапой в сторону приоткрытых дверей.

Жест этот на минуту всех с толку и сбил. Нелепин и чужой - худой, приземистый, с прицельным глазом мужичок - уставились растерянно на дверь. Тем временем Уродец, меняя позицию, рявкнул:

- На меня смотреть! Закусывать дома будете!

Тогда-то он и опустился задом на свободный стол, хрустнуло блюдце, упала вазочка, побежала струйкой вода. После этого, уже миролюбивей, Уродец осведомился:

- Говно жрете? Ну жрите, жрите.

Внезапно и как по заказу вошедшая Иванна вывела Уродца на миг из его привычного, цинично-пряного, как бочковой рассол, состояния.

"Она. Ее надо. Ее!" - возрадовался Уродец.

- Сюда, - уже не крикнул, а грубовато-весело поманил он. - Сюда. Вы. На минуту.

Фотографии Урода Иванне попадались часто. Писал он лихо. Но она от его писаний всегда ощущала почему-то тошноту и резь в носу. Магия имени роль свою, однако, сыграла. Не дойдя трех шагов до стола, на котором огруз мешком изрешеченный глубочайшими черно-синими морщинами, слегка евангелизированный квадратной бородкой, но тут же и ухудшенный павшими на лоб двумя змейками черных волос человек, Иванна остановилась.

- Слушаю вас.

- Сядь.

- Только в том случае, если вы слезете со стола.

Иванна сделала движение, чтобы уйти, но Урод, проворно соскочив со стола, ухватил ее за руку.

- Говорю, - дело! Идем на третий, - зашипел он тише. - Там объясню. Вдвоем напишем! Не пожалеешь. Визжать будешь.

- Ну это навряд...

- Ты! Меня знаешь?

- А то...

- Тогда идем.

- Да пошел ты...

Иванна резко рванула руку. Урод не выпустил. Тогда она с ходу, безрасчетно, как-то вкось и неприцельно залепила ему пощечину.

- Уя! - раззявился Урод. - Блямба! Меня? Ты? - Он с силой сжал узкую женскую ладонь, дернул руку вниз. Охнув, Иванна опустилась на одно колено.

Из-за дальнего столика метнулся к двери Нелепин, краем глаза он увидел как вывинтился из-за своего стола мужичок с прицельным глазом, пепельноволосый. Мужичок, лавируя меж столов и опередив Нелепина, скакнул к Уродцу.

Тот еще мучил Иванну, крутил-выворачивал ей руку, умело регулировал боль упавшей теперь на оба колена женщины. Урод глянул на плывшего к нему сквозь кофейную мглу мужичка и осклабился. Мужичок был хлипок. Да будь он и силачом, страха Агавин все одно не испытал бы. Страх он утерял вместе с болевыми ощущениями еще несколько лет назад. А кроме боли бояться было нечего: "Ни Богу, ни черту меня не испугать!" - часто повторял он. К тому ж Агавин прекрасно знал: кичливые аналитики посторонних к себе в столовую не пускают, войти сюда - дело мудреное, надо выписывать спецпропуск, получать спецразрешение... Ну а раз этот пепельный не посторонний, то ничего он и не сделает. Ну, пожурит, ну "как вы посмели" - вякнет.

Удар в висок заставил Уродца разжать кулак. Непонимающе лыбясь, он стал оседать на пол. Не давая Уродцу осесть, пепельноголовый нанес ему еще один удар собранными в щепоть пальцами правой руки в темечко. После этого удара все стало на места: Уродец упал навзничь и на минуту закрыл глаза. Боли он и на этот раз почти не почувствовал, но досада и злоба вмиг разворотили его мощную, панцирную грудь.

- Так ему! В рыло, в морду!.. Ошизел совсем!

- За охраной же бегите! Пусть его выведут, наконец!

- Совесть совсем потерял!

При последних словах Урод (от которого отошли уже и пепельноголовый, и Нелепин, теперь усаживавший Иванну за стол и растиравший ей руку) скоренько открыл глаза, завопил хрипло:

- Хрен вам! Нет ее! Вот она! Вот!

Рука Уродца вертко скользнула вниз, свистнула молнией гульфика, и он криво, как из черного садового патрубка, засадил влево и вверх тонкую горячую струйку.

Урод писал кипятком. Он обливал и обрызгивал ножки ближнего стола чуть дымящейся мочой, визжали женщины, хукали мужики, горланили вахтеры, тихо-медленно, как во время урагана или цунами, кренился набок стоведерный самовар (гордость редакции), плакала, промокая лицо белым передником, буфетчица...

Нелепин с Иванной, не чуя под собой ног, выскочили из редакции "Аналитической газеты" на улицу.

Летучка в 366-й уже близилась к завершению, как вдруг какая-то растрепа в чем-то женском, вломясь в комнату, заголосила:

- Там! В столовой! - Растрепа в цветных перьях, заглотнув огромный ком воздуха, вдруг утишила голос до шепота: - Там - Агавин! Из "Ленинской искры" . Писает...

На последнем слове голос растрепы съехал на два-три тона вниз. При упоминании о "Ленинской искре" всех сидящих передернуло как током. Надо же было иметь такую степень самоуверенности, не сменить старорежимное название! Да еще нагло мнить, что жалкое сокращение "Лениск", коим стали величать газету (кому-то оно напомнило "пенис", кому-то болючий мениск), заставит забыть о ее полном звучании! Они не сменили, а мы теперь вздрагивай от дикого несоответствия между ласкающим душу огоньком и фамилией забальзамированного тирана!

- Не сметь! Брехня! - взвилась защитница прав и одновременно поборница идей Лякина. - Не смейте позорить Агавина, вы, торговка! Он шестидесятник!