Борис Фальков - Ёлка для Ба

То, что мешало улыбке явиться передо мной, мешало и мне вообразить эту улыбку. Что-то воевало, таким образом, на два фронта: против неё и против меня. Я, собственно, знал - что: между мной и улыбкой стоял образ того треугольного палисадника, поросшего короткой травкой, в корнях свернувшейся колечками - а остренькими вершинками стремящейся к своему жалкому солнышку: к лампам дневного света. И они, навстречу, подмигивали молоденькой, стремящейся к теплу травке. Этот образ был так чёток, что я почти ощущал его кожей, он явно родился не в области зрения - о, ты, обманчивая этимология! - а в царстве осязания. Эти ощущения были мне хорошо знакомы, я испытал их, когда коснулся шерсти тех двух медвежат на Большом базаре, втайне от их матери. Шерсть оказалась неожиданно жёсткая, я этого совсем не ожидал по её виду, как не ожидал в другом месте, в иное время, такой тяжести от маленького пистолетика. В той тяжести, и под этой шерстью ощущалась крепкая жизнь, дохнувшая на меня таким древним ужасом, что я не удержался - отдёрнул руку, словно опять уронил пистолетик, и даже отпрыгнул в сторону. Потом, конечно, я привык к этому ощущению, и перестал ожидать от медвежат исполнения не присущей им роли: быть увеличенной моделью плюшевых мишек под какой-нибудь ёлкой. Они не игрушки, сказал тогда я себе, с новым чувством почтения к ним... и к себе тоже. Один раз я видел двух медвежат, записал тогда я, они были большие и я стал их уважать. Уважать... да, нечто вроде уважения вызывал во мне и поросший короткой травкой треугольник, маячивший между мной - и жанниной улыбкой.

Но улыбка тоже маячила передо мною, как притягивающий меня магнит, и, хотя я двигался по направлению к ней, но очутился почему-то на Большом базаре. Очнулся от переполнивших меня ощущений я лишь тогда, когда понял, что стою в бочке, на самой её середине. Перед сидящим на корточках, и из-за этого одного роста со мной, Ибрагимом. Это поразило меня ещё больше, чем отсутствие тошноты: Ибрагим никогда ещё не сидел на корточках! Во всяком случае, при мне. Это могло бы стать самым потрясающим номером из тех, какие можно увидеть в бочке. Для знатока, разумеется.

- Ибрагим, - осевшим голосом позвал я, как раз такой знаток. - Ты что... тут делаешь?

Это было ещё нелепей, чем если бы я сделал затяжную, бесконечную паузу. Ибрагим повернул в мою сторону лицо, и я испугался: оно напоминало... напомнило мне кукиш, сморщенный кукиш. Не глянцево-щекастый дед-мороз, упакованный в зеркальную бумагу, смотрел на меня - одна лишь сорванная с него упаковка, смятая жестокой ладонью ёлочная фольга. Эта же ладонь смахнула что-то с измятой щеки, или отмахнулась от мухи... Ниточка усиков искривилась... Я попытался тоже улыбнуться...

- Фу ты, - выдохнул Ибрагим.

Я прямо подпрыгнул, такая ненависть к нему захлестнула меня. К этому смывшему обманчивый грим деду-морозу. Солнце вспыхнуло в бочке и завертелось по её стенам, по новой своей орбите. В его зелёных радугах замелькали передо мной все приёмы, которыми тут.... которые приняты тут, и которыми бы я... кулаком, каблуком, винчестером и наганом! Бессильная ярость бросила меня сначала вперёд, потом назад, - я ни на миг не забывал, что мне далеко до мотобоя, - и, как следствие, завертела на месте. Задыхаясь от неё, разрывавшей мне грудную клетку, я тоненько пискнул, фальцетом, уверен - недоступным и самому маленькому человеку:

- А... так?

И прихрюкнув - харкнул на то место, на то самое место.

- Вот тебе, на!.. - Тут связки мои прорвало и писк превратился в шип. На... на будущее. На телефон, душу с тебя! Ты-то где?.. Ты-то всегда тут!

Плевок мой, зелёный сгусток с ручейком, оттекшим от него по инерции в сторону Ибрагима, точнее - мой харк лежал на только что выметенной земле, рядом с метлой, насаженной на длинную палку. Ибрагим глядел на него, и виновато улыбался.

Я растёр его, понятно - харк, подошвой и удрал.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На Ба было скатертное платье, двуслойное, как клюква в сахаре, как сама Ба: слоновая кость и серебро. И бюстики на "Беккере", с их сахарными головками, - Бетховен, Пушкин, Мендельсон, кто там ещё, - стояли в строгой очерёдности, подобно слоникам, на счастье. О да, какое счастье, только почему же набившаяся в морщинки их физиономий пыль придавала им такое несчастное, и от того надменное выражение?

Ба открыла крышку "Беккера", немножко подумала, и закрыла. С первого раза это сделать не удалось, крышку по пути заело, и любопытным было дано время рассмотреть вышитую дорожку, предохраняющую от пыли клавиши из пожелтевшей слоновьей кости: чтоб и они не приобрели надменной гримаски. Но вот, Ба прижала крышку покрепче, и она с гулким треском захлопнулась. Струны в чреве "Беккера" ответили на удар медным звоном. Ба ещё подумала, передёрнула головкой, и вернулась к столу.

- Изабеллы нет до сих пор, - объяснила она своё необычное поведение, занимая место рядом с Ди.

- Сегодня ей можно простить, - иронически заметила мать.

- Да, - подтвердил Ю, - их... её мать нуждается в поддержке. К тому же, Изабелле скоро уезжать.

- Я указала на факт, - заметила Ба, - и ничего больше.

- Словно нет ничего, кроме фактов, - подтвердила мать.

- Разумеется, есть, - примирительно сказала Ба.

- И очень многое, - многозначительно добавил Ю.

- Очень много бессердечных людей, - глядя в окно, заявила Валя. - Душу с них вон.

- А кишки на телефон, - согласилась мать.

- Валя, - попросил Ди, - делайте своё дело.

- Я для вас вообще не человек, - тут же ответила Валя.

- Изабелла скоро уедет, и вы уедете, - продолжил своё Ю. - Придёт осень, и тогда почти никого не останется за этим столом.

- Осень сядет за этот стол... - вдруг поддержала его Ба. - Ничего особенного, кончается лето. Кстати, у нас кончается лёд. Ю, тебе придётся немножко потрудиться, помочь в доме. Пожалуйста, принеси лёду из... ну, этой... в общем, откуда обычно.

- Из лавки, - с необычной иронией помог ей Ю. - Это называется "лавка". Слушай, а у тебя на работе нельзя взять льду?

- С чего бы это вдруг? - спросил отец. - Купи в этой самой, как её, в лавке. Денег, что ли, стало жаль? Я дам.

- В лавку уже неделю нет привоза, - разъяснил Ю. - И до конца месяца не будет.

- Да ладно, - поморщился отец, - только я таскать не буду по, может быть, понятным тебе причинам, так что потрудись зайти ко мне в морг и взять.

- Мне зайти! - поразился Ю.

- А что такое? - отец повернулся к нему, подчёркнуто вяло. - Другие же заходят. Не бойся, её уже увезли.

- Чего мне бояться, - ещё более вяло отмахнулся Ю.

- Какие-то ребята помогли её матери забрать... труп, - сообщил отец. - Не из вашего ли они класса? Ты бы тоже мог потрудиться... помочь.

- Не знаю, из какого они класса, - потупился Ю. - Я ничего не знаю.

- Ах, тебе всё это так неприятно, - съехидничал отец.