Борис Фальков - Тарантелла

Мы прижимаем одну ладонь к паху, другую - к сердцу. Это действительно выразительная поза, точнее, движение: ладони не просто прижаты - они продолжают жать неуклонно созревающие в этих местах плоды, давят их, мнут. Выжимают из них... но что? Какая разница, если эти движения отлично передают то, что не каждому доступно передать словами, и то, что должны скрывать все слова. И они не могут пройти незамеченными, как это делают робкие слова, так вызывающе они требуют заметить их.

- Болит? - тычет пальцем в наше брюхо Тартини. У него совсем трезвый взгляд. Да он вовсе и не был пьян, совершенно ясно: только притворялся пьяным.

- Немножко... - вынуждены признать мы.

ОГНЕВАЯ ПОЗИЦИЯ

- Уж не заболела ли ты, дочка? - подпускает скрипач ласковую нотку в своё хрипение.

- Это всё от вашей жары, - пускаем и мы в ход отработанный приём. Значение чрезмерно заботливой нотки понято нами отлично: это внятный сигнал, что наступает пора прощаться с ними всеми. А чем проще, каноничней приём - тем легче проходит расставание. Разлука, как и многое другое, тоже облегчается с помощью принятых приёмов. С их помощью она сама становится облегчением, как и должно быть у свободно владеющих базовыми приёмами людей: если люди действительно свободны, они свободны и от горечи разлук.

- Всё?

Взгляд его серьёзен, фальшивая маска спившегося идиота отпадает от него. Вся лишняя, не нужная больше лепнина осыпается, теперь скрипач настроен на серьёзную работу, готов начать её хоть сейчас. Раньше он вроде и не глядел по сторонам - а теперь вон переглядывается с другими, будто проверяет, на месте ли необходимое его solo сопровождение, готов ли к работе хор. А он, по всей видимости, готов вступить давно, отвечает своему солисту такими же серьёзными взглядами. Но может быть, эти взгляды - часть уже идущего вступления, последний его элемент: короткий переход к основному материалу.

Что ж, и мы готовы подыграть им, приподымаемся и усаживаемся в полоборота к ним, так что угол сиденья стула показывается между нашими растянутыми портняжными мышцами, выдвигается оттуда им всем навстречу, как защитный рог. Так поступает при надвижении опасности львица, напрягает мышцы и поворачивается к ней лицом, чтобы с готовностью встретить её, изменяет позу но не изменяет самому достоинству своих поз. Конечно, она не знает, что именно вся эта окружившая её справа и слева, и спереди, шакалья стая предпримет в следующий миг. Но пока ещё тянется, длится миг этот, и все шакалы пока только смотрят на нас. Так что, храни нас теперь Бог. С нами Бог, а с ними Дон Анжело, предводитель всех убийственных ангелов цирюльни, посредник между человеком и кооперативом смерти. Оказывается, он находится совсем близко, прямо перед нами, чуть правее наших коленей, в двух шагах от них. Ещё один шаг - и он наступит на нашу ступню.

Мы с достоинством, не спеша убираем тапочек с его пути, задвигаем ногу под стул, но тут же выдвигаем назад: вперёд. Сопровождающие движение звуки, шарканье и визг подмётки, вызывают у нас улыбку, и мы используем её, чтобы передать отсутствие в нас страха: удлиняем её. Это правда, страха действительно нет, мы уже, кажется, успели расстаться с ним прежде, чем со всем другим. Сейчас даже очевидная опасность, что нас могут пристрелить из собственной "Беретты" и выдать убийство за самоубийство, уже не устрашит. Как и выполнение этой простой комбинации.

Дон Анжело ничем не выдаёт, что оценил выразительность нашего па, усиленную соответствующей мимикой. В то же время, пока мы проделываем наше упражнение, он выполняет своё: медленно и неуклонно придвигается, надвигается на нас. Как лев над львицей встаёт он над нами, готовится налечь нам на плечи всей своей тяжестью. Его взгляд уставлен чуть выше нашей переносицы, и вместе с ним все его подручные шакалы уставились туда же, мы ясно ощущаем давление их совместного взгляда, продавливающего впадину между нашими надбровными дугами. С вынесенным вперёд для следующего шага коленом Дон Анжело подобен приостановленному в движении бегуну, отлит в статую движения. Почти неподвижный и в своей неподвижности вырастающий над нами, занесенной над нашей головой лапой готовится он облапить нашу холку. Но так и все другие, неподвижно сидя на своих стульях, вместе с тем сдвигаются вокруг нас, вырастают и встают над нами. О, такие не отступят, не лягут, пока не пожрут добычу, не упьются её кровью. И хотя середина этой, и любой другой сцены там, где находимся мы, но и нам недоступно отступление: окружённые спереди, мы припёрты к её заднику, к безоконной стене, и значит - окружены со всех сторон.

Нас загоняют в тупик, в нём никого, кроме нас. Мы одни, не можем отступить ни во чью спасительную тень, только одна наша собственная тень лежит у нас под ногами, отбрасываемая нависшим над головой бра. Его горчичный свет сконцентрирован на нас, предательски высвечивает любое наше движение, любую попытку его проделать. Саму предваряющую его мысль можно прочитать на нашем лице без затруднений, заранее узнать о нём и успеть приготовиться к нему, отразить его. В то же время их лица тонут в глубокой тени козырьков кепок, и нам из нашего света совершенно не видна их мимика. Желтоватый налёт, которым он покрывает нас от головы до тапочек впрямую и косвенно: отражаясь от потолка, заливает нам и глаза. Подсвеченные со всех сторон лучами этого soffitto наши волосы уподобляются сияющим змеям, сплетаются в мерцающую корону, в золотой, украшенный терниями венец.

Сияя им, мы устремляемся в единственный оставленный нам выход из тупика, используем чужие приёмы: перенимаем у скрипача оставленную им прежнюю манеру и прикрываемся ею. Несоответствием её нашему облику, и неожиданностью применения этого приёма, мы намерены отвести непосредственную опасность. По меньшей мере, комичной пародией на развязность оттянуть исполнение угрозы.

- Всё-всё, а что ж ещё, папочка? - хихикаем мы, хлопая скрипача по колену. - Родовые схватки, что ли? Так мы ж ещё свадьбу сыграть не успели... Но я не забуду тебя, акушер, если что. Если не врёшь, что имеешь и такой опыт. Только отмой сначала свои грязные руки!

Начав совсем тихонько, мы заканчиваем реплику с большим подъёмом, чтобы как следует проакцентировать её концовку. Она должна выглядеть так, будто мы бросаем им вызов: на глазах у всех меняем свой льняной жилет на бронежилет. Мы ещё раз засвидетельствуем отсутствие в нас страха, как бы ни противоречило этому отсутствию присутствие брони. Никакие противоречия не в состоянии поколебать нас, кажется, мы потихоньку простились и с излишним к ним почтением. Мы и сами теперь создаём противоречия, и они служат нам: скажем, для нас существенно итоговое упоминание о руках, а для всех других то, с чего началась реплика, что сказано об акушере и схватке. Оно ясно укажет на симптомы, с которыми им приходилось иметь дело, чего нельзя сказать о полицейских операциях. Не проакцентированное, а провокационно скрываемое в тени поставленного в другом месте акцента, произнесенное в начале заставит к нему прислушаться, и обязательно вызовет реакцию.