Борис Фальков - Тарантелла

Но не окончательна. Нет, она - не хозяин дрянной гостиницы. Не тот наглый самозванец, тупое орудие в чужих руках, одно лишь неуместное воспоминание о котором способно сорвать всё дело. А тот, который не в твоём скудном воображении - действительно близок тебе, намного ближе того расплывшегося далеко внизу за конторкой тела в очках, ближе твоего собственного тела. Дрожь, только что раскачивавшая всю тебя, - не нерешительные ли колебания между тем далёким очкариком и этим, тебе ближайшим? Ближайший, он только что касался и трогал тебя, держал тебя в руках, тискал тебя и мял, лепил тебя, кисанька моя золотая, из грязи, смачивая её своей слюной и кровью! Ты знаешь эту жгучую грязь: она - как горчица, подспудно содержащая невыявленное, невымятое золото. Потому у неё такой оттенок. Я мну её, обжигая пальцы, и вымну из неё драгоценный сияющий металл. Ты ещё засияешь у меня, куколка, и глаза твои гневные. И на крыльях твоих шёлковых распахнутся тысячи глубоких гневных глаз. Имя, от меня ты не требуешь, чтобы я назвал своё имя? И верно, начто оно тебе. Я - один, других нет, меня не спутаешь ни с кем. Кроме меня, кому ты нужна, кто обратится к тебе с речами или хотя бы расскажет о тебе? Да и ты узнаёшь меня не по имени, не по запаху, по одному лишь моему приближению.

Вот, ты уже не глядишь в свои зеркала. Известно, что в них: ты и твоя семья, та же размноженная ты. Мне тоже нужна семья. И я принужу тебя видеть во всех зеркалах только меня. Во всех зеркалах повторюсь я.

Ты всё лукаво жалуешься на скупость природы, и что ты просто вынуждена была развить твои бедные таланты. А меня их богатство принуждает к жестокой борьбе с тобой. Пока твои природные и заботливо выхоженные, а всё же никчемные таланты не преодолены, моё дело не пойдёт. Пока поднесенные к твоему дню рождения дары не вернутся назад, в их источник, ты не сможешь принять мои. Я всучу тебе своё, я своё возьму. Борьба моя с тобой продлится ровно столько, сколь нужно для того, чтобы ты обеднела, обнищала вконец, опустела. Чтобы стало пусто место, куда я мог бы сложить - а ты принять новые дары. Бороться тебе против меня - что ж, посмеши меня ещё! Меня, твоего творца, того, кто в ночи, под застывшими в ужасе звёздами борется с их творцом, не затруднит борьба человечья. Даже Он сказал мне, некогда принудив меня к борьбе с ним в первый раз - и с той поры настойчиво повторяется, длится борьба наша: отпусти меня, ибо взошла заря. Если тебе нужны подтверждения этому - пощупай моё израненное тело: с той поры повреждён сустав бедра у меня, в нём с тех пор вольно бродят суставные мыши, они же тела свободные. С тех пор меня не оставляют боли.

Не спрашивай меня обо мне, отдай всю себя борьбе со мной, отдайся отчаянному сопротивлению. Так ты естественнейшим образом отдашь себя мне, которому естественно и всегда сопротивляясь, отдаётся всякий материал. Не спрашивай даже об имени моём, когда я спрашивал имя Его, и Он ответил: начто оно тебе, оно чудно. Называй меня просто - жизнь моя, господин мой, Signore Padrone. Ибо это я только что оживлял твои иссохшие губы своим языком, смачивал их своей слюной, ещё не весь привкус её впитался в твои дёсны, и оставил вот эти царапины на внутренних мышцах твоих бёдер... Или никак не называй, всё равно: от меня защиты нет.

Выпрямляя затекшую спину, ты подавила желание проверить: неужто и вправду остались царапины? Я никогда не вру, начто бы мне это... Да и как это сделать, если всякая речь сливает в себе правду и ложь, всё неслиянное - в одно. Ладно, ты здорово устала, вот это правда. Тебе дадут передохнуть, закрепиться хотя бы на этих, уже непоправимо ущербных позициях. Дадут, если уж сегодня всё снова сорвалось, чтобы не раздавить тебя вместо преобразить. Но мы ещё вернёмся к нашему дельцу... Я буду повторять одно и то же упражнение, до зуда, до боли растягивать его. Я буду длить всякую позицию, как эту, нудя тебя, пока не принужу отдать твоё. Пока не возьму своё. А сейчас - разбежимся, ладно.

Пусть сёстры-заговорщицы прощально улыбнутся нам и друг другу. Каждая из своей створки, одним углом рта, правым. Что ж, мы все понимаем друг друга с полуслова, с одного лишь наполовину серого, наполовину зелёного полувзгляда. А как же иначе? Если не так, не стоит и затевать заговоры. И изнурять себя упражнениями перед зеркалом.

Потягиваясь и привставая на полупальцы, ты подошла к окну, не забыв на всякий случай обойти провал в световой лесенке. Глянула в прорезь жалюзи: горчичная площадь без теней, крыша "Фиесты" внизу, одинокое освещённое окно в комиссариате напротив - вот и весь театр действия. А где же оно само, действие? А вот оно, уже тут: открылась дверь рядом с тем окном, лёг на камни тротуара светлый прямоугольник. Покачиваясь, вышел узкоплечий карабинер, зачем-то стянул с головы и заткнул под грязнобелую портупею чёрную фуражку, будто снял с себя мешающий движениям двойной рог: нижнее острие - козырёк, верхнее - тулья. Остановился лицом к твоему окну, раздвинул ноги, расстегнул брюки... Блеснула беззвучная струя. На камнях расплылось тёмное овальное пятно, отлично вписавшееся в орнамент, составленный из квадратных плит. Через минуту всё в обратном порядке: после двух-трёх неуклюжих приседаний карабинер удалился со сцены, на ходу натягивая на голову двойной свой носорожий протез. Закрылась за ним дверь. Исчез с тротуара светлый прямоугольник. Овальное тёмное пятно - нет. И это всё действие. И оно тоже видано, и не однажды: много раз.

И это всё, что прибавило настоящее к уже бывшему, к тому, что уже было тебе давеча дано: к горчичной палубе площади в просмоленном корпусе ночи. Под простой, без усложняющих деталей, крышкой неба. Без, даже, звёзд. До предела упрощённая, дрейфующая в чёрных водах на краю света желтопалубная шхуна без парусов. Без лишней оснастки ночь как она есть, как она вам всем дана: прижатая к вашему телу вплотную. Если существует край света, то вот он, край вашего тела, если у мира есть граница - то вот она, очерчивает собой человека. Не жди и не ищи конца мира, человек, он при тебе всегда, всегда тут и всегда теперь, вплотную притиснут к тебе: границе мира. И к её пограничнику: твоему "я".

Всем поровну, всё справедливо. Человеком полагается предел тьмы, и тьма, достигнув своего предела в составляющих ночь вещах, предела мира, полагает предел человеку, прижав его к самому себе: к своему простому, чистому "я". У всех своё, оно одно и то же у всех, одно на всех, как и подступающая к нему со всех сторон, извне и изнутри, тёмная душа: душа тьмы, обращающаяся к этому "я" на "ты". И все различия лишь в касаниях одного - другого, нежных или грубых, в бережности или разрушительности этих трогательных, иногда до слёз, горьких или сладких, затрагиваний. И немножко - в декорациях, обставляющих их.