Алексей Смирнов - Замкнутое пространство (сборник)

— Как скажете, — зловеще улыбнулся тот и переложил рапиру в правую руку.

Швейцер нанес удар, по залу прокатился дребезжащий звон.

— О, вон вы как! — Оштрах сделал выпад, и его соперник еле успел увернуться. — А этак не желаете? А так? А вот так?

Он запрыгал, наступая и размахивая клинком.

"Вот же болван, — подумал Швейцер, постепенно разъяряясь. — Ведь он всерьез!"

Острие рапиры чиркнуло по его щеке.

— Туше! — крикнул Берестецкий. — Берегите глаза, господа!

Швейцер коснулся лица и мельком взглянул на окровавленную ладонь. Отбив очередной удар, он отступил еще на несколько шагов. Оштрах не давал ему спуску и теснил безжалостно.

— Моя роспись первая! — пропыхтел он, сдувая волосы с глаз. — «О» хитрая буква! Пока только правый бочок…

Он снова ударил, и Швейцер почувствовал укол в плечо.

— Так, значит!..

Звон покатился вновь — громче и чище. Оружие едва не вылетело из пальцев Оштраха. Швейцер, не теряя времени, нанес удар, метя в живот, но враг ускользнул, и рапира попала в бедро. Швейцер пошел размашистым шагом, с широко расставленными и согнутыми в коленях ногами. Оштрах, слегка растерявшись, ушел в оборону.

— И — раз!

Рапира свистнула.

— Два!

Клинок рассек кожу на запястье Оштраха. Где-то послышался отчаянный стук.

— Стучат! — закричал Остудин испуганным шепотом. — Господа, бросайте оружие! Пендронов стучит!

Но дуэлянты уже ничего не слышали.

— Мерзавец, — прошипел Оштрах и бросился на Швейцера. Тот отпрянул, поскользнулся и чуть не упал. Рапира мелькнула в миллиметре от его виска.

— Ага! — воскликнул нападавший, и в тот же миг двери в зал распахнулись. Отец Саллюстий, волоча за ухо воющего Пендронова, бежал к месту сражения.

— Вы что! Вы что! — кричал он, и тоже — шепотом. — Немедленно прекратить! Я приказываю вам остановиться, дети греха!

Саллюстий дежурил и пришел в полное бешенство, обнаружив, что дуэль преступление вопиющее — случилась именно в его дежурство. Но бешенство перекрывалось неподдельным страхом. Историк отшвырнул Пендронова, бросился к Швейцеру и стал отирать с его лица кровь, бормоча:

— Ах, сударь! Ведь вы же жизнью рисковали!.. Разве жизнь ваша — в ваших руках? Разве не знаете, что вы — не свои? Послание апостола Павла десять… двести раз перечтете, дайте только срок… Какие ж вы свои…

Тут он заметил, что Швейцер все еще сжимает рапиру; Саллюстий вырвал оружие и бросил на пол. Перетрусивший Оштрах не стал дожидаться и бросил свою рядом.

— Слава тебе, Господи, вроде обошлось, — приговаривал историк, убеждаясь, что рана Швейцера — простая царапина. — А здесь? — он схватил лицеиста за плечо, рванул пропитавшуюся кровью рубашку. — Зовите доктора, негодяи!

Остудин пулей вылетел из зала.

Отец Саллюстий полез под рясу за носовым платком. Достав, промокнул плечо, отнял руку, прищурился на разорванную кожу.

— Вас не тошнит? Голова не кружится?

Швейцер, который все это время стоял столбом, помотал головой. Саллюстий перевел дыхание и обернулся к Оштраху:

— А вы? Преступный отрок! Вы не ранены?

— Нет, — Оштрах сглотнул слюну и быстро спрятал руку в карман.

— Что же вы не поделили? — учитель, видя, что дело не так страшно, приступил к расследованию.

— Мы их отговаривали, — встрял Берестецкий. Вид у него был несчастный.

— Вас не спрашивают. Итак, я жду?

— Я позволил себе усомниться в скорой победе над Врагом, — сказал Швейцер. — Но теперь уже вижу, что ошибался. Господин Оштрах проявил благородство и резко меня осадил. Я вспылил, и вот… — Швейцер прерывисто вздохнул. — Теперь я понимаю, что с такими воинами, как Оштрах, мы победим…

Саллюстий смотрел на него недоверчиво.

— Вы подтверждаете? — обратился он к Оштраху. — Все так и было?

Тот покраснел и неохотно кивнул.

Берестецкий увидел, что козлиная мордочка историка внезапно скривилась как будто в досадливом презрении, но это длилось лишь миг: в следующую секунду лицо Саллюстия просветлело.

— Вы еще совсем малые дети, — сказал он сокрушенно. — Мы не дождемся победы, если вы возьмете в правило устраивать поединки по каждому поводу…

Швейцер, чувствуя, что угадал, подался к нему:

— Но, господин учитель — ведь честь!.. Вы сами учили нас…

— Честь? — хмыкнул отец Саллюстий. — Да, это верно, но… я думаю, что мы вернемся к этому позднее.

В зал вошел доктор Мамонтов, за ним озабоченно поспешал Остудин.

— Что здесь такое? — закричал доктор еще от дверей. — Пять минут продержитесь?

— Больше продержимся, — ответил историк и хотел было вытереть со лба пот, но не нашел платка и не сразу вспомнил, что отдал его Швейцеру.

Мамонтов на ходу расстегнул чемоданчик.

— Не было печали, — заметил он весело. — Показывайте раны, господа. Кто у нас Дантес?

Оштрах осторожно перешел влево, украдкой нащупал руку Швейцера и пожал ее.

— Я буду вам должен, — сказал он шепотом. — Простите меня, я в вас ошибался.

— Пустое, — ответил Швейцер одними губами. Дуэль была окончена, и он думал лишь, как бы выпутаться из отчаянного положения. Завтра — бал, послезавтра — солнечное затмение. Он согласен пожертвовать балом, пусть его накажут — только бы после он был совершенно свободен.

Он не почувствовал йода и не поморщился, когда Мамонтов ввел ему противостолбнячную сыворотку. Он думал, откуда доктор берет йод.

Таких насыщенных событиями дней лицеисты никогда еще не переживали. Им хватило бы одного Устроения, но вот — снова тревожный вечер, и даже страшнее, ибо никто не мог предсказать, чем закончится разбирательство. А завтра будет — если будет — бал, потом затмение; впору было думать, что Враг вплотную приблизился к заветному порогу, пришли последние времена, приехала четверка всадников на библейских конях, хотя каждое событие, взятое отдельно, не представлялось таким уж крупным — разве что затмение. Но и там, если верить астрономам, не стоит ждать ничего сверхъестественного; сие лишь только знак, а знак — земное, человеческого разумения дело.

Дуэль получила немедленную огласку. О ней шептались с утра, но весть о том, что дуэлянтов застигли in flagranti, воспламенила Лицей. Вечернюю службу отменили, вместо нее назначили общее собрание — тоже в церкви, за неимением другого места. Лицеистов будоражил факт, что драчунов до сих пор не тронули, не посадили под замок, не бросили в карцер. Теперь имя Раевского было у всех на слуху; многие смекнули, что в карцер никого не направляют именно из-за него. Масла в огонь подлил Вустин, который не выдержал и продолжал трепаться об уже безвозвратно съеденной записке. Подавляющее большинство воспитанников склонялось к мысли, что Раевский безнадежно болен, и действия его полностью контролируются врагом. Кто-то попытался приплести сюда приезд попечителя, но Браго отбыл тайно, не простившись, и никто не видел его отъезда. Дальше этого догадки лицеистов не шли, особенный опыт был у одного Швейцера. Многие подходили к нему, пожимали руку; то же происходило с Оштрахом. Иные сторонились, боясь заразы: драки считались серьезным грехом — "не убий!", а тут почти убийство, в подготовке которого трудно было не заподозрить незримое присутствие Врага. Все сходились в том, что Оштраха и Швейцера ждет тщательное медицинское освидетельствование. Больше других переживал Кох, который опасался, что откроется причина поединка. В православных порядках, принятых в Лицее, временами угадывалась рука католической инквизиции. Если доктор Мамонтов не удовлетворится рассказами дуэлянтов, за дело возьмутся отцы. О ректорской манере вести допрос ходили легенды.