Алексей Смирнов - Замкнутое пространство (сборник)

— Ну вот, небось не убьешься.

Швейцер, осваиваясь, лихо заткнул бейсболку за пояс.

— А зачем вам… эта штука? — Он робко указал на мопед. — Вы же можете ездить на… — Он запнулся. — На автобусе, — с трудом договорил Швейцер.

— Автобус редко ходит, — рассеянно объяснила Дуня, которая что-то подкручивала в моторе. — Утром и вечером.

— А почему вы вчера приехали не на этом?

— Серега меня за так подбросил, он всегда такой. Мопед много топлива жрет, дорого. А у меня смена кончилась. Я в магазине работаю, сутки через двое. И руки были заняты. Что ты все выкаешь? Как тебя звать по имени?

Швейцер покраснел. По имени его называли в исключительных случаях, и он почти забыл, что имеет имя.

— Зовите меня Куколкой, — вымолвил он в конце концов.

Дуня не удивилась и только поправила:

— "Зови"! Не зовите, а зови! У нас так не принято! Ладно?

— Я постараюсь, — обещал ей Швейцер. — В Лицее не говорят «ты».

Дуня пристально посмотрела на него, потом зло и сочувственно хмыкнула.

Из-за угла дома вышел смотритель, уже одетый в оранжевое.

— Слышьте, вы, молодцы, — вмешался он мрачно. — Если кто начнет допытываться, скажи: брат приехал, из… черт с ним, все равно, откуда… хоть из Минска, что ли. Или из Киева. Троюродный брат! — он повысил голос, и непонятно было, к кому он обращался.

— Ясно, ясно, — проговорила Дуня с легкой досадой. Она уселась в седло и оглянулась на Швейцера: — Чего смотришь? Садись и держись крепче! Понял, кто ты? Троюродный брат из Киева.

"А Киев еще есть?" — едва не сорвалось с губ Швейцера, перед мысленным взором которого промелькнули почему-то картины Киевской Руси. Но он смолчал и только деревянно улыбнулся — на всякий случай, чтоб никого не рассердить.

— Крепче держись! — повторила Дуня. — За куртку. Нет, не так. Что ты взял двумя пальцами! Давай лучше за талию обхвати. Вот так, и прижмись хорошенько.

Обмирая от странного и сладкого нытья где-то внутри — не то в груди, не то в животе, Швейцер повиновался и даже уткнулся носом в кожаную спину.

— Не дело ты придумала, — старик не унимался.

— Похмелись, утихни, — Дуня снова заговорила о чем-то непонятном.

— Да, похмелись! — сварливо передразнил ее отец. — Ну, Христос с вами.

И он вскинул руку для благословения.

Швейцер вздрогнул: упоминание Христа, который и здесь каким-то образом участвовал, разбередило в нем старые раны, только-только затянувшиеся непрочной корочкой. Без всякой связи со Спасителем он вспомнил про фотографические снимки и подумал о своем, бесценном, который странным образом забыл в Лицее. Казалось бы, что он, собираясь в побег, по всем неписаным законам был просто обязан взять с собой единственную святыню, но он не взял. Она выветрилась из его памяти, как ядовитый дым. Ничто на свете не бывает просто так. Хотелось бы знать, кем была та женщина с карточки, на которую он готов был молиться, когда бы не запрет на идолов. Впрочем, он тут же решил, что подобное знание ему вряд ли полезно — во всяком случае, сейчас. Может быть, потом, когда настанет судный день для этих негодяев… Когда он явится, сверкая взором, держа в руках…

Мопед простецки затрещал глупым, щелкающим треском.

— Ноги подбери! — крикнула Дуня, ерзая на сиденьи.

И Швейцер превратился в руки, колени и грудь — все то, что как-то соприкасалось с материей внешнего мира. Разум собрался в точку, интересуясь одним лишь умением мозжечка сохранять равновесие. Дуня погнала, как сумасшедшая, и вылетела на шоссе. Швейцер ощущал себя в волшебной реальности, чему во многом способствовали очки. Местность сделалась серой, точно из сна; сдержанное солнце низко принюхивалось над лесом, брезгливо пробуя верхушки на вкус. Дуня кричала какие-то объяснения, но Швейцер ничего не слышал. Треск мотора слился, соревнуясь, с сердечным боем; очень скоро мопед свернул влево, на узкую тропку, и Швейцер зажмурился. Отчаянно трясло, мопед порой взмывал в воздух, и лицеисту мерещились переломанные руки и ноги, кровавые брызги на листьях папоротника — который, вытеснив всю прочую растительность, надежно закрепился в его сознании и лез на первый план.

— А сколько нам ехать? — Швейцер, прокричал свой вопрос куда-то вниз, адресуя его седлу.

— Что? — не расслышала Дуня.

Вместо ответа Швейцер вцепился в нее крепче и помотал головой, показывая, что нет, он ничего не хочет знать. Но Дуня то ли догадалась о смысле вопроса, то ли просто продолжила уже начатую речь:

— В объезд не очень далеко! И дорога приличная! Километров сорок, а на автобусе — все семьдесят! Не надо так впиваться, мне же больно!

Швейцер осторожно пожамкал ее куртку, выпуская саму Дуню и забирая в горсти больше курточной кожи. Мопед в очередной раз воспарил, и Дуня восторженно завизжала. Они неслись вдоль глубокой канавы, по просеке. Тропа была узкой, но сравнительно ухоженной, свободной — за ней, без сомнения, следили и прибирали.

— Дорогу тянут! — кричала Дуня. — Все говорят — Сибирь, Сибирь! Медвежий угол! А мы тоже не пальцем деланы!

— Я вас не понял! — простонал Швейцер, уже — позор, падение! — начиная сожалеть о покинутом Лицее.

— Всему свое время! — откликнулась Дуня.

… Швейцер освоился быстрее, чем думал. Через короткое время он обнаружил, что уже не так плотно прижимается к дуниной спине, а пальцы левой руки почти совершенно выпустили куртку наездницы. Он осмелился вскинуть глаза и рассмотреть окрестности — в тех по-прежнему не было ничего примечательного. Поваленные стволы, развороченная почва; минут через пять они проскочили мимо странной желтой машины со множеством колес, обтянутых широкой железной лентой. Машина выглядела забытой и мертвой; вскоре им встретилась еще одна, такая же в точности, но развернутая рылом к отдалившейся сестре. Спереди у обеих было по огромному совку.

— Видишь, бульдозеры, — Дуня дернула головой в сторону второй машины.

— Да, — сказал Швейцер.

— Что — да? У вас, небось, нет таких?

— Когда мы приедем? — спросил тот в ответ, уже выказывая первые признаки нетерпения.

— Скоро! — Дуня крутанула рукоять, и мопед свирепо взвыл. — Из леса выедем — и сразу город! Ну, почти сразу.

Швейцер притих. Важность того, что вот-вот случится, начала проявляться перед ним во всей полноте. Город был для него такой же тайной, как и куриное яйцо — разница в масштабах не играла никакой роли и существовала только в абстрактном представлении. Суть оставалась одинаковой; источник информации те же книги, фотоматериалы, репродукции знаменитых полотен. Если добавить, что лицеистам не показывали фильмов, ссылаясь на отсутствие необходимого технического оснащения — оно, дескать, было где захвачено Врагом, а где коварно приведено в негодность, — то все непознанные явления мира выстраивались перед ним в унылый ряд, организуясь, конечно, по росту, но и только, в унылом однообразии, в плоской двухмерности. При желании их можно было заменить цифрами — баллами, в согласии с местом, которое они когда-то занимали во вселенной.