Григорий Федосеев - Смерть меня подождет

-- Обыкновенно, по-собачьему. Он улыбается моему ответу.

-- Головой думай. В плохую погоду собака обязательно клубком лежи, а сейчас голова, ноги в разный стороны, как в жаркий день, значит, чует: близко тепло. Правда говорю, день хороший жди.

И, как бы в доказательство, что у Бойки такая поза не случайна, точно так же ложится и Кучум.

...Снизу долетает бодрящий крик кедровки. Проснувшийся ветерок еле уловимым дуновением набрасывает из ущелья сочную свежесть утреннего леса. Туман сначала медленно, потом все торопливее, потом уже панически отступает. Его пронзают и разгоняют горячие лучи солнца. Как добрые волшебники, освобождают они из его цепкого плена горы...

Я устраиваюсь полулежа, прислонившись спиною к камню, Улукиткан засыпает сидя. Обхватив руками согнутые ноги и положив на них уставшую голову, старик начинает похрапывать. Огонек перед ним давно погас.

Я закрываю глаза и тоже пытаюсь уснуть. Ничего не выходит. В какие-то просветы памяти ползут пугающие воспоминания, кажется, будто еще не закончился вчерашний день, что я все еще нахожусь над обрывом, и грохот падающих камней больно отдается во всем теле.

Одинокий выстрел поражает слух. Открываю глаза. Бойка и Кучум уже умчались на звук. Старик вскакивает и, заслоняя ладонью свет солнца, смотрит на иззубренный край гольца, куда убежали собаки. Затем собирает сухой ягель, поджигает его, и клубы тяжелого дыма, поднимаясь в небо, точно указывают нашу стоянку.

Мы видим, как по россыпи спускаются к нам люди. Их трое. Понять не могу, что заставило товарищей покинуть лагерь? Не случилась ли беда? Какой-то неприятный холодок пробегает по телу.

-- Здорово! Далеко забрались, -- бодро говорит Василий Николаевич, подходя к нам.

Он окидывает нашу стоянку пытливым взглядом, как бы ища какую-то разгадку, смотрит на Улукиткана, переводит глаза на меня, и вдруг болью искажается его загорелое лицо. Подходят остальные и молча, сочувственно смотрят на меня.

-- Ну и помяло же вас! Где это? -- спрашивает Трофим.

-- Когда голова не знает, что делают ноги, так бывает, -- отвечает за меня старик.

Принимаюсь еще раз вспоминать вслух все, что произошло вчера вечером.

-- Значит, не зря мы торопились, -- говорит Василий Николаевич, подсаживаясь ко мне. -- Вчера до полуночи сидели, костер жгли, да напрасно: утром ждали -- нету, ну и решили: не иначе -- случилась беда. Давай собираться, харчей взяли на два дня, веревки, собак с собою захватили. Долго ли тут обмишуриться!

Мы знали, что наше отсутствие вызовет беспокойство на стоянке, но что люди уже утром пойдут на поиски -- этого я не ожидал. Тем дороже и приятнее был их неожиданный приход!

-- Как же с карабином? Нельзя бросать! Надо искать, без ружья как в тайге?! -- говорит Глеб.

-- Оно верно, -- подтверждает Василий Николаевич.

Все мы соглашаемся с ними. Отправляю Улукиткана за печенкой к убитому барану, а остальных веду к месту катастрофы.

"Веду"... Как громко сказано. Это они меня ведут, поддерживая. Как отяжелели шаги, будто целую вечность не ходил! Да и земля под ногами потеряла прежнюю устойчивость.

Ориентиром мне служит утес с вогнутым западным склоном, напоминающим амфитеатр, откуда бараны любовались закатом. По нему без труда нахожу убитых вороном цыплят, а затем и край гребня.

Только теперь, заглядывая вниз, я понял, какому безрассудному риску подвергал себя, подчинившись охотничьей страсти.

Василий Николаевич наклоняется над пропастью, морщит лоб, чешет затылок, удивляется.

-- Эко, недобрая занесла вас сюда! Стоило из-за барана так рисковать! -- говорит он. Но в голосе его фальшь, ведь сам он из-за добычи черт знает куда полезет! -- Ну что ж, -- добавляет он, -- надо спускаться... Поищем потерю.

Я остаюсь на гребне.

Василий Николаевич, Трофим и Глеб сбрасывают котомки и скрываются за гранью отвесных утесов. Гул падающих в пропасть камней пробуждает дремлющие в полуденной тени скалы. Изредка слышны голоса товарищей.

День, кажется, прекратил свой бег, застыло над землею горячее солнце.

Наконец, из-за развалин показывается голова Василия Николаевича.

-- Карабин видно, да достать-то его не знаем как. Сбросьте веревку, -кричит он мне.

Долго еще снизу доносится говор вместе с грохотом скатывающихся в бездну обломков. Потом вдруг голоса стихают, шорох камней приближается, показываются люди.

За плечами у Глеба я вижу свой карабин. Что с ним сталось! Ложе все во вмятинах, мушка сбита, прицельной рамки нет. Но он еще способен стрелять, а это самое главное. Остальное отремонтируем.

Через несколько минут мы уже медленно шагаем по крутой россыпи, взбираясь на верх гребня.

Сам удивляюсь, что силы начинают возвращаться. Все-таки друзья помогают мне.

На гребне нас поджидал Улукиткан с печенкой, но товарищи не хотят терять времени на обед, решают добираться до лагеря.

Василий Николаевич остается со мною "сопровождающим", остальные уходят быстрее. По пути они захватят мясо убитого Улукитканом молодого барана.

Стихают последние дуновения ветра, редкие голоса птиц, и беспредельная тишина словно убаюкивает просторы. Сколько торжественности, великолепия в этих встречах двух начал. Посмотрите, какими красками играют последние лучи угасающего дня, как в густой пурпур опускается солнце, как покорно погружаются горы в густые сумерки.

Еще несколько минут какого-то равновесия, и день уходит. Затухающее солнце посылает на мир последний вздох успокоения.

Мы пересекаем котловину, где наблюдали с Улукитканом "мальчишник", и не торопясь добираемся до крутого спуска в ущелье.

Надо отдохнуть. Садимся лицом к закату.

Василий Николаевич достает бинокль и начинает осматривать горизонт.

Видимость изумительная. С каким-то откровением дальние горы приближаются к нам, и на их крутых склонах становятся различимыми выступы скал, морщины. Даже отдельные деревья!

-- Неужто мне мерещится? -- говорит вдруг Василий Николаевич, не отрывая бинокля от глаз и продолжая осматривать горизонт. -- Кажется, я вижу пирамиду... Ей-богу, вижу! Взгляните-ка вон на тот комолый голец.

Я беру бинокль, кладу его на камень для большей устойчивости и пристраиваюсь к нему лежа.

Да, это действительно пирамида, но еще не законченная: поднято только две ноги с болванкой. Ниже на выступе ясно виднеется белое пятно, -кажется, палатка.

-- Наши, да? -- не терпится Василию Николаевичу.

-- Вероятно, Пугачев со своим подразделением, больше некому.

У моего спутника радостью загораются глаза. Он долго смотрит на вершину гольца, четко видимую на фоне затухающего заката. Мысленно Василий Николаевич уже там, у Пугачева, нашего общего большого друга и неугомонного исследователя.

Близко люди!..