Влас Дорошевич - Каторга. Преступники

– Выходим – пастух трех коровенок пасет. Мы к нему, так и так: нет ли чего поесть? Он испугался, дрожит как осиновый лист; мы ему: «Не бойся, мол, ничего тебе не сделаем. Где уж нам! Видишь небось, какие мы». Оправился: «Хорошо, – говорит, – вот в полдни погоню животин в поселок, принесу хлебушка. А вы меня вот тут ждите». Отпустили мы его в полдни. Сидим, ждем. Только смотрим, бегут от поселка поселенцы, кто с ружьем – охотники они, – кто с вилами, кто со слегой, кричат, руками машут, а впереди пастух наш рукой указывает на наши, стало быть, кусты. Это он, подлая душа, вместо того чтобы хлебушка принести, взял да всю деревню взбулгачил. За то, думать надо, что мы его пожалели и не пришили. Пришили бы его, коровенку зарезали, вырезали бы мяса сколько нужно, – и все. А то жаль старика было. Он на нас поселенцев и поднял: «Бродяги, – говорит, – пришли, есть просят, голодные». А ежели голодные, значит, убить надо. Потому голодный человек и корову зарезать может. А у них тут, перед этим, коровенку бродяги действительно зарезали. Озлоблены на бродяг были. «Бей, – кричат, – их, таких-сяких, насмерть!» Мы было в бег. Да один выстрелил, мне руку прошиб. Словно палкой изо всех сил шибануло, – я и свалился.

Пуля прошла в мякоти, около лучевой кости левой руки, навылет.

– А другие, те прямо на землю полегли. «Сдаемся, – кричат, – не бейте!» Били, однако, страх как. «Не режь, – кричат, – коров!» Ровно зверье. Люди им ничего не сделали, а бьют…

– Так без сопротивления и сдались?

– Какое ж сопротивление? Да и то сказать, и поселенцев этих жаль. В Сибири, говорят, там другие порядки. Там к мужику бродяга смело идет: сибирский мужик ему всегда хлеба вынесет, потому что хлеб есть. А здесь одно слово – Сакалин. Голод. Ему сыну-то кусок хлеба дать жутко: сам с голода мрет. Ему бродяга первый враг. Приходит голодный к голодному – ему и страшно: никак, он еще голодней меня? Бродяга с голоду и впрямь коровенку зарежет. А без коровенки поселенцу что? Смерть! Последнего живота лишись. В казну за коровенку выплачивай, а животины нет. Все, что есть, в разор пойдет. Тут вон один поселенец повесился, когда у него коровенку зарезали. Ну, и бьют: они еще голоднее нас.

– Лежу я, кровь моя льется, и зло меня берет, и жалость… жалко мне этих поселенцев, жалко…

Эти люди, убивающие других, ужасно любят вызывать в себе чувство жалости. Им нравится это ощущение, они чувствуют себя тогда такими добрыми, хорошими, им кажется, быть может, в эти минуты: «Какой я, в сущности, добрый, хороший, славный человек! Какая я прелесть!» А кому не хочется подумать о себе с умилением? Похвастать именно теми добродетелями, которых у него нет?

– Жалко! – этот мотив постоянно звучит в разговорах Полуляхова, убившего топором восьмилетнего ребенка.

И, когда он говорит это «жалко», в его лице есть что-то умиленное, кроткое. Он сам трогается своей добротой.

– Ну, а в Бога вы веруете? – спросил я однажды Полуляхова.

– Нет. Я по Дарвину! – отвечал Полуляхов.

– Как? Вы Дарвина знаете?

– Это уж я здесь, в тюрьме, узнал. «Борьба за существование» это называется. Человек ест птицу, птица ест мошку, а мошка еще кого-нибудь ест. Так оно и идет. «Круговорот веществ» это называется. И человек ест птицу не потому, что он на нее зол, а потому, что ему есть хочется. А как птице от этого, он не думает: ему есть хочется, он и ест. И птица не думает, каково мошке, а думает только, что ей нужно. Так и все. Один ловит человека, который ему ничего не сделал. Другой судит и в тюрьму сажает человека, который ему ничего дурного не сделал Третий жизни лишает. Никто ни на кого не зол, а просто всякому есть хочется. Всякий себе, как может, и добывает. Это и называется борьбой за существование.

– Ну, хорошо, Полуляхов. Будем по Дарвину. А теория приспособления как же? Должен же человек, из поколения в поколение среди людей живя, приспособиться к их условиям, требованиям, законам общежития?

– Приспособления? – задумался Полуляхов. – Не ко всему приспособиться можно. К каторге, например, не приспособишься. Я так думаю, что человек приспособляется только к тому, что ему приятно. А ко всему остальному чтоб приспособиться – терпение нужно. А у меня терпения нет. Эта самая «теория приспособления», как вы говорите, для меня не годится.

Так рассуждает о господине Дарвине этот человек, и Дарвина понявший с волчьей точки зрения.

– Скажите, если только правду сказать хотите, – спросил меня однажды Полуляхов, – далеко отсюда до Америки?

Я принес ему карту.

Он долго смотрел на карту, мерял бумажкой по масштабу Великий океан и Сибирь и наконец улыбнулся.

– Н-да, выходит не то! И сюда подашься – вода. И сюда подашься – земля. А что вода, что земля, когда ее много, все одно. Что воды в рот нальется, что землю с голоду есть, – все один черт! И направо пойдешь – смерть, и налево пойдешь – смерть, и на месте останешься – смерть. Чисто в сказку попал. Да и сказок таких страшных нет! – рассмеялся он.

Таков этот человек, почти юноша, взятый из городской школы и разговаривающий о Дарвине, убивший в свою жизнь шестерых, – бесконечно жалостливый человек.

Когда Полуляхова увозили из Харькова, был такой случай.

На железной дороге была родственница покойных Арцимовичей. Она не знала, что с партией отправляют убийц ее родных.

Когда проходила партия, между публикой, как это всегда бывает, зашел разговор на тему:

– Сколько, чай, невинных людей идет!

– Вот этот, например, молодой мужичок. Я пари готова держать, что он идет невиновный. Вы посмотрите на него. Ну разве можно с таким лицом быть преступником! – сказала родственница Арцимовичей и обратилась к одному из знакомых. – Нельзя ли узнать, за что он осужден?

– Скажите, пожалуйста, кто это такой? – спросил знакомый у конвойного офицера.

– Этот? Это Полуляхов, убийца Арцимовичей.

Родственница несчастных закричала и упала в обморок.

Когда я рассказал этот эпизод Полуляхову, он задумался:

– Позвольте… Позвольте… Припоминаю… Когда нас гнали, какая-то женщина закричала благим матом и упала. Я еще тогда обернулся, посмотрел… Так это она от меня? Родственница, стало быть, покойных?.. Скажите пожалуйста! А я не обратил внимания… Мало ли их орут. Думал, чья родственница или…

Полуляхов улыбнулся:

– Или по мне какая орет из бывших моих. Много их было у меня и в Харькове!

В Александровской кандальной тюрьме нельзя не обратить внимания на худенького, тщедушного, болезненного человека с удивительно страдальческим выражением в глазах. Он выдается своим жалким видом даже среди арестантов. Чем-то вконец замученный человек.

– Кто это?

– Викторов.

И сахалинское начальство, при всем своем презрении к каторге, все же несколько гордящееся имеющимися в тюрьме «знаменитостями», добавит: