Влас Дорошевич - Каторга. Преступники

В их руках судьба каторги.

– Но чего же смотрят господа сахалинские служащие?

Нужно прежде всего знать, из кого на девять десятых состоит контингент этих служащих.

Самое слово «закон» приводит таких господ в исступление прямо невероятное.

– Закон… – упоминает каторжник.

– А?! Ты бунтовать! – топает ногами служащий. Нет ничего удивительного, что на Сахалине нет слова более ругательного, чем слово «гуманный».

Мы беседовали как-то с одним сахалинским землемером об одном из докторов.

– Гуманный человек! – отозвался землемер.

– Вот, вот! – обрадовался я, что нашел единомышленника. – Не правда ли, именно гуманный человек!

– Верно! Гуманный. Гуманничает только. А нешто с каторгой так можно? Вообще не человек, а дрянь!

Мы говорили на разных языках.

Гуманничает! – это слово звучит полупрезрением, полуобвинением в том, что человек «распускает каторгу», и для сахалинского служащего нет обвинения страшнее, как то, что он «гуманничает».

– Откуда они взяли, будто я какой-то гуманный! – оправдываются эти добрые люди.

Бестужев, о котором я рассказывал в «Свободных людях Сахалина», был первым служащим, с которым я столкнулся на Сахалине. Последним из служащих, с которым мне пришлось столкнуться при отъезде с Сахалина, был господин П. Ко мне явилась его жена.

– Похлопочите, чтоб и нас взяли во Владивосток на японском пароходе.

– А вы разве уезжаете?

– Мужа выгнали со службы.

– За что?

– Глупость сделал.

– А именно?

– Над девочкой сделал насилие. Теперь подозревается. О высоте нравственных понятий этих господ можете судить хотя бы по следующему случаю. Одно официальное лицо, посетившее Сахалин, осматривало карцеры Александровской тюрьмы.

– Ты за что наказан? – обратился он к одному из сидевших по темным карцерам.

– За отказ быть палачом.

– Верно? – спросило «лицо» у сопровождавшего его помощника начальника тюрьмы.

– Так точно-с. Верно. Я приказал ему исполнять обязанности палача, а он ослушался, не захотел.

«Лицо», известное и в науке своими просвещенными и гуманными взглядами, конечно, не могло прийти в себя от изумления.

– Как? Вы наказываете человека за то, что он проявил хорошие наклонности? Не захотел быть палачом? Да понимаете ли вы, что вы делаете?!

Понимают ли они, что они делают!

Продрогший, иззябший, я однажды поздно вечером вернулся к себе домой в посту Корсаковском.

– Рюмку водки бы! Погреться.

– Водки нет! – отвечала моя квартирная хозяйка, ссыль-нокаторжная. – Но можно купить.

– Где же теперь достанешь? Фонд заперт.

– А можно достать у… Она назвала фамилию одного из служащих.

– Да неужто он торгует водкой?

– Не он, а его лакей Маметка, из каторжан. Да это все равно: Маметка от него торгует.

На Сахалине ни одному слову не следует верить. Во всем нужно убедиться своими глазами. Я надел арестантский халат и шапку и вместе с поселенцем, работником моих хозяев, отправился за водкой.

Мы подошли к дому служащего. Поселенец постучал в окно условным образом. Дверь отворилась, и показался татарин Маметка.

– Чего нужно?

– Водочки бы.

– А это кто? – спросил Маметка, разглядев мою фигуру.

– Товарищ мой.

Маметка, рассмотрев в темноте длинный арестантский халат и шапку блином, успокоился.

– Сейчас!

Он вынес бутылку водки.

– Два целковых.

Водка оказалась отвратительной, разбавленным водой спиртом.

На следующий день я сделал визит этому служащему, очень много расспрашивал его о житье-бытье, попросил показать квартиру и в спальне увидел целую батарею таких же точно бутылок, как я купил накануне!

– Однако, вы живете с запасцем! – улыбнулся я.

– Да, знаете! Приятели иногда заходят. Держу на всякий случай.

Через год этот служащий был уволен со службы, и именно за продажу водки поселенцам и каторге: при проверке книг фонда – а, кроме лавки казенного колонизационного фонда, спирта на Сахалине купить негде – оказалось, что этот служащий забирает спирту столько, что на этом спирту можно бы вскипятить целую реку!

– Конечно, сахалинские мастерские – это одна «затея»! Но знаете, при желании и они недурно работать могут. Видели коляску у Х.? Обратите внимание на обстановку у У. Все – работа сахалинских мастерских! – говорили мне еще во Владивостоке.

– Да-с! Было времечко, да сплыло! – со вздохом мне говорил по этому случаю смотритель одной из тюрем. – Работали у нас в мастерских, и иногда хорошо работали: среди них всякий народ попадается. А теперь фактический контроль устроили. Контролеров понаслали – все учитывают: сколько рабочих часов ушло, сколько материалу. Только на казну мастерские и работают. Ну, конечно, себе благоприятелям тоже в мастерских все велишь делать; но чтоб на продажу изготовлять – нет, уж шабаш! Трудно.

– Ну, хорошо. Казна их обувала, одевала, кормила мастеров, которые на вас работали. А сами-то они от вас что-нибудь получали?

– Они-то? За что? Разве ему не все равно, на кого свои работы отбывать: на казну или на меня?

Ко всему этому следует прибавить еще одно. На Сахалине очень распространен обычай брать женскую прислугу.

Из 260 ссыльнокаторжных женщин в Александровском округе в 1894 году ровно половина числилась одинокими, в услужении у господ служащих.

Принимая во внимание все это, вы поймете, что господа служащие не могут пользоваться в глазах каторги именно тем «престижем», о котором господа служащие так хлопочут.

– Ужасные черти! – жаловался мне на каторгу помощник смотрителя Рыковской тюрьмы. – Никакого уважения! Можете себе представить, иначе как на «ты» со мной и не разговаривают! Да вы сами слышали!

Первое посещение всякой тюрьмы, которое я делал, из любезности, со смотрителем, всегда оставляет ужасное впечатление.

Каторжане тут же, при нем, в глаза, начинают докладывать вам обо всех его штуках и проделках. Вы напрасно протестуете:

– Да я не начальство! Это меня не касается!

– Нет, вы, ваше высокоблагородие, послушайте!

И они отделывают человека, от которого зависит вся их жизнь, вся их судьба, не стесняясь в выражениях, ругательски его ругая.

Смотритель, бедняга, только переминается с ноги на ногу, словно стоит на горячих угольях.

– Пойдемте-с!

После он, может быть, с этими обличителями и разочтется, но теперь «принять меры для поддержания престижа» при постороннем человеке стесняется. А возразить?

Что он возразит, когда все, что говорит каторжанин, я только что слышал в доме одного из его сослуживцев и услышу во всяком доме, куда пойду!

Если эта служащая сахалинская мелкота презирает и ненавидит каторгу, то и каторга ее презирает и ненавидит.

Это и заставляет господ сахалинских служащих держаться настороже и вдалеке от каторги, полной ненависти и презрения, заниматься только хозяйственными делами, а весь распорядок, весь внутренний строй каторги оставлять целиком в руках надзирателей, которые и являются настоящими, полными, бесконтрольными хозяевами каторги.